— Срамъ-то какой, милая! Вдь вся деревня засметъ, проходу ни отъ кого не будетъ. А мать прямо скажетъ: «вотъ, дочка, похала въ Питеръ, чтобы намъ помогать, а сама намъ-же изъ Питера лишній ротъ привезла».

— Ну, какой это ротъ!

— Выростетъ, такъ ротъ будетъ. Черезъ годъ ротъ. Да и теперь обуза… Всему дому обуза.

Пауза. Круглолицая женщина всхлипываетъ.

— Гд грхъ-то случился? — участливо опрашиваетъ темнорусая женщина.

— Охъ, не спрашивай, душечка! И такъ тяжко.

— Разскажешь, такъ легче будетъ. Душу облегчишь. Я отъ сердца спрашиваю, жалючи тебя, спрашиваю, а не для того, чтобы язвить.

— Охъ, на огород!

— Работникъ?

— Солдатъ. Гряды у насъ но весн копалъ. Землякъ нашъ, тоже новгородскій. Говоритъ, что двнадцать верстъ отъ насъ… Я посмотрла на него и припомнила, что дйствительно раза два видла его у насъ въ церкви на погост. Стала съ нимъ разговаривать и вижу, что онъ и лавочника нашего знаетъ, и многихъ кого изъ нашихъ. Ну, дура была, обрадовалась земляку… Да что! Не стоитъ разсказывать про него, подлеца!

Круглолицая безбровая женщина откинула выбившуюся изъ-за уха прядь волосъ и уткнулась въ подушку.

— Порядокъ извстный, что ужъ они подлецы особливо солдаты, — согласилась темнорусая женщина:- но разсказать-то отчего не разсказать? А ты говори, ругай его, облегчи сердце, и теб на душ легче станетъ. Я когда сердце сорву, мн всегда легче. Ну, и что-жъ? Ты и прельстилась имъ?

— Ничего я не польстилась, а уже видно, что такъ грху быть. Вотъ я изъ лица кругла, а надо мной товарки смяться стали:, сова да сова… Кто мсяцемъ дразнилъ, кто днищемъ. И мужики тоже… «Эко мсяцъ-то у тебя расплылся!» Это про лицо мое. А я виновата-ли, что изъ лица кругла? Мн обидно было. Я плакала. Ну, а онъ заступился.

— Кто?

— А Иванъ-то, солдатъ-то. Поколотилъ даже одного. Ну, вижу ласковость выказываетъ… сталъ угощать… Смячекъ два раза купилъ.

Въ свою очередь приподнялась на локоть и темнорусая женщина и вся обратилась во вниманіе.

— Ну, такъ, такъ… Вс они нахальники на одинъ покрой, — говорила она. — А дальше-то что?

— А дальше фунтъ сахару принесъ… «Вотъ, говоритъ, теб, Настя, попей чайку въ накладку».

— А потомъ?

— А потомъ сажали мы капусту, такъ онъ ужъ и сватать меня сталъ… «Служба моя солдатская, говоритъ, только до осени. Кончаю я службу. Въ октябр я къ себ въ деревню пріду, ты вернешься — давай и перевнчаемся, коли я теб любъ. Придетъ Покровъ, говорить, и внцомъ насъ прикроетъ».

— Вишь, какъ пoдъзжалъ! Ну, а ты что?

— Ну, что-же мн! Я вижу, что онъ защита мн, защита и отъ двокъ да и отъ мужиковъ… Парень онъ ласковый, не пьющій… Другіе пили, а онъ тверезый…

— А ты, дура и поддалась?

— Вотъ ужъ дура-то. Доподлинно дура. Вотъ теперь и плачусь, и убиваюсь на свою дурость.

— И долго вы миловались?

— Да сейчасъ-же посл Николы и угнали его въ лагерь.

— Ну, да, въ лагерь. Они вс обязаны въ лагеряхъ быть, у меня деверь такъ то-же самое… А изъ лагеря такъ ужъ и не прізжалъ къ теб?

— Нтъ. И по сейчасъ ни слуху и ни духу… Говорили мн, гд онъ. На Ильинъ день пошла его искать, да что! Срамъ одинъ. Только насмшки. Что я насмшекъ натерплась отъ солдатъ! Да и озорники.

— И не нашла?

— Ахъ, на нашла! И по сейчасъ не знаю, гд!

Круглолицая женщина уткнулась въ подушку и начала рыдать.

Темнорусая, молча, смотрла на судорожное вздрагиваніе ея плечъ и тоже отерла съ глаза слезу.

Родильница, назначенная на выписку, все еще не переодлась въ свое платье, по прежнему сидитъ въ казенномъ бль, держитъ у своей груди ребенка и продолжаетъ плакать.

— Припасены-ли у тебя, по крайности, пеленки-то съ одяльцемъ для ребенка? Вдь въ казенномъ добр ребенка отпустить нельзя:- говоритъ ей вертящаяся тутъ-же сидлка. — Казенныя пеленки и одяла у насъ вс на счету,

Родильница молчитъ.

— Одяльце-то у тебя свое съ пеленками, говорю, есть-ли для ребенка? — повторяетъ сидлка.

— Нтъ, — тихо произносить родильница.

— Ну?! Какъ-же это ты такъ? Приготовилась родить, а даже одяльце съ пеленками не припасла!

Опять молчаніе.

— Надо барышн сказать, акушерк,- продолжаетъ сидлка. — Да не реви! Чего ревть-то! Какъ-нибудь ужъ мы тебя выпустимъ. Посл девятаго дня намъ здоровую родильницу здсь держать нельзя, не имемъ права. У барышни иногда пожертвованныя одяльца съ пеленками и свивальниками бываютъ. Вотъ спросимъ.

Опять появляется акушерка вся въ бломъ и отирающая руки полотенцемъ. Она подходить къ плачущей родильниц.

Плачущей родильницей начинаютъ интересоваться и другія родильницы и, не поднимаясь съ кроватей, спрашиваютъ сидлку, въ чемъ дло. Та объясняетъ и прибавляетъ: