— Что-жъ мн за поплавками смотрть, коли они не шевелятся. Поймалъ? Ахъ, чтобъ тебя! Ну, разв это не счастье? И какого карася-то большущаго поймалъ! А у меня все ничего.

— Ты въ философію-то вдавайся меньше.

— Въ какую философію?

— А вотъ въ эту, насчетъ этого камня.

— А нешто это философія?

— Конечно философія.

— Ну, это ты врешь. Гд намъ философствовать! Мы люди неученые.

— Смотри, клюетъ. Тяни! Гд? Да вотъ. Тяни скорй.

Антипычъ выдернулъ изъ воды удочку. Крючекъ былъ пустъ.

— Склюнула, проклятая. Надо новаго червя надвать.

Опять пауза.

— А какъ ты думаешь, Ферапонтъ Ильичъ, отъ сотворенія міра этотъ камень живетъ или посл сотворенія міра онъ откуда-нибудь взялся? — снова началъ Антипычъ.

— Откуда-же посл-то сотворенія міра ему взяться:

— Нтъ, я такъ въ одной книжк читалъ, что будто камни иногда съ луны падаютъ.

— Не слыхалъ такой премудрости.

— Я теб говорю. Я самъ въ книжк читалъ. Опять-же этотъ камень могъ какъ-нибудь и черезъ Ноевъ потопъ здсь проявиться.

— Какъ-же это такъ?

— Громадами волнъ морскихъ изъ странъ невдомыхъ.

— Ты на поплавокъ-то поглядывай.

— Да и то, братъ, гляжу, а только лежитъ онъ на вод и не шевелится. Опять поймалъ?

— Поймалъ. Я, братъ, философіей не занимаюсь. Дай-ка еще табачку.

Антипычъ и пономарь снова понюхали табаку.

— Ты о постороннемъ думай меньше. Рыба этого не любитъ, — продолжалъ пономарь.

— Не могу безъ думы жить. Ну, вотъ что ты хочешь, а не могу. Какъ приду на берегъ, сяду, взгляну на воду и небесы — сейчасъ и думается. Обо всемъ, обо всемъ думается. Вотъ, напримръ, облака… Ты посмотри на нихъ… Вдь каждое облако что-нибудь да обозначаетъ. Вотъ, напримръ, на манеръ лошадиной головы… Вотъ какъ будто-бы колесница… А вотъ словно какой великанъ топоромъ замахнулся. Неужто это все тамъ на неб и есть въ дйствительности?

— Гляди, гляди на поплавокъ-то! Клюетъ.

— Клюетъ и есть… Надо тянуть… Фу, ты, пропасть! Опять склюнула.

— И тебя самого склюнетъ, если будешь за облака возноситься.

— Да я не возношусь, а только думаю: неужто и тамъ люди и зври есть? Ты вотъ человкъ ученый, Ферапонтъ Ильичъ, какъ ты думаешь?

— Въ Писаніи ничего объ этомъ не сказано.

— А я вотъ въ одной книжк читалъ, что будто и на лун люди есть.

— Такъ вдь это въ фармазонскихъ книжкахъ написано. Нешто можно этому врить!

— А отчего-же и не врить? Судьбы Божіи неисповдимы, премудрость велика. Ты посуди самъ: кто-же къ намъ на землю съ луны камни бросаетъ?

— Да никто съ луны камней и не бросаетъ. Все это только въ фармазонскихъ книжкахъ. Смотри! Опять клюетъ.

Антипычъ вытянулъ удочку и опять произнесъ:

— Опять склюнула. Ну, да ужъ нечего длать! Знать судьба моя такая. Не любитъ меня рыба, не дается мн.

— Думай меньше, такъ и тебя полюбитъ и теб даваться будетъ.

— Да какъ-же меньше-то думать, если съ одного думается. Я вотъ теперь, знаешь, о чемъ думаю? И по ночамъ думаю, и за рыбной ловлей думаю, и на ходу днемъ думаю.

— О чемъ-же-бы это, напримръ? А вотъ о томъ, что тогда было, когда ничего не было?

— Охо-хо-хо, куда ты захалъ! Нтъ, братъ, не думай объ этомъ, брось. Нехорошо.

— Да я и самъ знаю, что нехорошо, но что-жъ ты подлаешь, коли думается. Куда ты, Ферапонтъ Ильичъ?

— Домой. Наловилъ уже достаточно, съ меня будетъ.

— Скажи на милость! Наловилъ. А у меня все еще ни одной рыбины.

— Да и не будетъ, коли станешь о такихъ предметахъ думать. Дай-ка табачку на прощанье.

Антипычъ и пономарь понюхали.

— Грхи! Какъ тутъ не думать, коли думается! — произнесъ Антипычъ, качая головой.

Пономарь, забравъ ведерко и удочки, удалился отъ берега…

1898