— А апотекершнапсъ будете пить? Я принесъ апотекершвапсъ, — говорилъ Грюнштейнъ, вынимая изъ кармана аптечный флаконъ съ красной жидкостью.

— Нтъ, нтъ! Теперь нельзя! Гельбке и Аффе пили четыре шнапса за фрюштикомъ! — вскричала мадамъ Гельбке. — Они пили и такъ больше своей порціи. Я позволяю Гельбке пить не больше двухъ шнапсовъ по воскресеньямъ за фрюштикомъ. А это все Аффе виноватъ.

— Мамахенъ, мы пbли только три шнапса, а четвертый ты намъ не дала, — заискивающимъ тономъ сказалъ Гельбке.

— Врешь, врешь! Четыре.

— Я и Грусъ выпили сегодня тоже по четыре.

— Это не длаетъ вамъ честь. А невст Груса я скажу, чтобы она лишила его за это права три дня цловать ея руку.

Гельбке подошелъ къ жен и тихо сказалъ:

— Мамахенъ, вдь Грюнштейнъ угощаетъ, вдь этотъ шнапсъ будетъ даромъ. Позволь намъ выпить.

— Даромъ! Ты забываешь, что я должна подать колбасы на закуску. Вдь Грюнштейнъ безъ закуски пришелъ, — также тихо отвчала она. — А хлбъ?

— Полно, Амальхенъ… У васъ отъ фрюштика осталось десятокъ раковъ — вотъ мы раками и закусимъ.

— А порядокъ? Ты ни во что не ставишь порядокъ? А твоя печень? Вотъ ежели-бы ты былъ капиталистъ, то я позволила-бы теб рисковать здоровьемъ. Ты долженъ беречь свое здоровье для жены и дтей.

— Душечка, вдь я застраховалъ для васъ свою жизнь въ пять тысячъ. Позволь, мамахенъ, выпить шнапсъ.

— Пей, но я буду сердиться, — отвчала мадамъ Гельбке и надулась.

— Есть разршеніе на шнапсъ? — спрашивалъ Грюнштейнъ, слдившій за перешептываніемъ.

— Есть, есть! — радостно воскликнулъ Гельбке.

Появилась рюмка и тарелка раковъ.

— На трав будемъ пить, на трав… Садись вс на траву… Садись вокругъ, — командовалъ Аффе и весело заплъ:

— О, Аффе! Какой вы кутила. Я не люблю такихъ. Я удивляюсь, какъ вамъ ваша сестра позволяетъ, — погрозила ему пальцемъ мадамъ Гельбке.

Мужчины по очереди пили апотекершнапсъ.

— Восторгъ, что такое! — говорилъ Гельбке, проглатывая рюмку жидкости.

— На самомъ лучшемъ спирту и собраны вс травы, способствующія къ пищеваренію. Это жизненный элексиръ, — хвастался Грюштейнъ.

— Честь и слава провизору Грюнштейну! — крикнулъ Аффе.

— Удивительная крпость! — сказалъ Грусъ.

Мадамъ Гельбке продолжала дуться и шептаться съ сестрой Аффе.

— Мамахенъ! Мы такъ веселимся, а ты дуешься и разстраиваешь наше веселье. Полно, брось… Hier ist so gem"uthlich, aber du… Ach, Schande…

— Sehr gem"uthlich! Ausserordentlich gem"uthlich! Еще… — кричалъ Аффе, подставляя рюмку и прибавилъ по-русски: — Русская пословица говоритъ: остатки сладки.

— Meine Herrschaften! Wollen wir noch выпивае'en, — предложилъ Грюнштейнъ, спрягая русскій глаголъ «выпить» на нмецкій манеръ. — Мадамъ Гельбке насъ проститъ. Она добрая.

Предложеніе было принято.

Лсной. Вечеръ. Солнце, позолотивъ въ послдній разъ крыши домовъ, опустилось за сосны. Повяло прохладой. Поулеглась пыль на дорог. Стала садиться роса. На балконахъ и терассахъ дачъ появились самовары. Бродили по улицамъ пьяные дворники. Раздавались гд-то отдаленные звуки гармоніи, кто-то гд-то сочно ругался. На терасс, около остывшаго самовара, передъ только что сейчасъ выпитыми стаканами и чашками сидло семейство Пестиковыхъ. Супруги молчали, дулись другъ на друга и позвывали. Дти еще продолжали пить чаи, раздрызгивая въ чашкахъ куски булки. Клавдія Петровна Пестикова наградила ихъ подзатыльниками и прогнала спать. Изъ комнатъ сталъ доноситься ревъ ребятъ. Михайло Тихонычъ Пестиковъ пыхтлъ и усиленно затягивался папироской.

— Переодться въ халатъ, что-ли, — пробормоталъ онъ, отправился въ комнаты и вскор оттуда явился въ халат и туфляхъ.

Клавдія Петровна тоже сходила въ спальню и вернулась въ ситцевой блуз и безъ привязанной косы, а съ собственнымъ крысинымъ хвостикомъ. Она сидла съ размазанными по лбу бровями. Сроватая полоса отъ накрашенной брови шла кверху и упиралась въ проборъ волосъ.

— Мара! — крикнула она кухарк. — Прибирай самоваръ-то!

Что ему тутъ торчать. Самоваръ прибранъ.

— Вотъ и еще воскресенье прошло, — проговорилъ Пестиковъ.

— Да ужъ нечего сказать, пріятное воскресенье, пріятный праздникъ! — отвчала жена.

— Кто-же, душенька, его испортилъ? Вдь ты сама. Сама ты ползла на ссору съ Доримедонтихой, сама ты задла сосдку и сцпилась съ ней.

— А по вашему, молчать, по вашему, дозволить надъ собой длать всевозможныя надругательства?

— Мало-ли про кого что говорятъ заглазно.

— Вовсе не заглазно. Доримедонтиха прямо во слдъ мн хохотала надъ моимъ платьемъ, она нарочно такъ хохотала, чтобы я слышала.