– У меня на окнах жалюзи. Мама! Не мучай меня!.. У меня все хорошо! Все равно ты мне ничего дать не можешь! А папа… – На глазах у Ийки мгновенно появились слезы, и я почему-то отчетливо поняла в тот момент – она плачет часто, возможно, каждый день. – Папа не хочет мне больше помогать, если я ему – никто, понимаешь?

– А ты уверена, что тебе так уж нужна его помощь?

– Уверена! – почти выкрикнула Ийка. – Я не хочу фасовать овощи в универсаме по двенадцать часов в день! И карточки мобильные продавать не хочу! И в Макдоналдсе пирожки швырять с дежурной улыбкой тоже не хочу! Не улыбнешься – зарплату не получишь. У нас подрабатывают ребята, я знаю. А я хочу нормально жить, мама! Если я – папина дочка, я буду нормально жить! Мама… Ну, как ты не понимаешь!..

Я не была готова предложить Ийке какой-то приятный выход из тупика, в который она попала с помощью Хисейкина. И моей, разумеется. Раньше нужно было почувствовать эти ее сомнения и как-то их развеять. Но теперь, по крайней мере, у меня наступила какая-то ясность. Я поняла, в каком направлении мне нужно действовать. Либо… либо постепенно привыкнуть к мысли и смириться с тем, что я ничего уже поделать не могу. Все, что я могла, я сделала за пятнадцать лет, пока растила Ийку.

Вернее, не сделала. Не дала ей правильных ориентиров, не убедила ее в своей правде и правоте, не открыла дверей в тот мир, где можно обходиться без коротких неудобных курток с пышным воротником из убитой электрошоком лисы и мохнатых тувинских сапог до колена, модных в прошлом сезоне. (В этом, кажется, уже все, мода прошла, и если отдала за сапожки три зарплаты, мех лучше сбрить.) В мир, где, живя в заплеванном, грязном подъезде, можно не ощущать себя частью этого подъезда, а ходить на концерты, спектакли, выставки, наполнять свою жизнь дома прекрасной музыкой и искренне всему этому радоваться. Я, кстати, тоже ненавижу грязные подъезды – но не мыть же мне самой все заскорузлые лестницы Строгина и даже одну, в нашем двенадцатиэтажном доме…

Да и дело не только в лестницах и курточках. В пятнадцать лет все представляется по-другому, и значение курточки в том числе. Вот скажи мне кто: «Ну и пальтишко у вас!» Я лишь вздохну и отвечу, скорей всего про себя: «Да, пальтишко, наверно, не очень. И что?»

– Ты не понимаешь, мама, как мне хочется вырваться из нашей строгинской… – Ийка замялась, но все же договорила: – помойки.

Да, каламбур. Можно было бы пнуть бедную запутавшуюся девочку, напомнив о той помойке, на которую она теперь смотрит. А в своем-то окошке бедняжка всегда видела березки и чистое строгинское небо. Но я пинать ее не стала и отвечать тоже. Я обняла ее и прижала к себе ее глупую головку, в которой творился сейчас такой сумбур.

– Мам… – Ийка хотела отстраниться, но, наверно, не смогла.

Так мы постояли пару минуток, потом я сама ее отпустила, погладила по холодной щечке и сказала:

– Пытайся, дочка. Если тебе кажется, что таким образом ты станешь счастливой, – давай вместе попытаемся. Для этого нам совершенно не нужно с тобой ссориться. Только и живя со мной, ты бы не стала резать колбасу по двенадцать часов.

– Но я не поступлю сама в институт, мама! Я не смогу!

– Может, и ничего? Можно пойти для начала в колледж, допустим, художественный, на отделение дизайна, тебе же это нравится, и ты хорошо рисуешь, очень хорошо. Потом уже легче будет поступать в институт. Ты рано пошла в школу, у тебя в запасе лишний год… И к тому же – разве ты уже выбрала институт?

Ийка насупилась и покраснела.

– Ясно. Институт выбрал папа?

– Еще нет, – повела плечиками Ийка. – Но он советуется… с друзьями… У него знаешь какие друзья, мама!.. Мы ездили на дачу… – Ийка быстро взглянула на меня, чтобы убедиться, что я спокойно слушаю ее откровения.

Я слушала по-прежнему спокойно. Я знала, что на обдумывание и на переживания у меня будет еще предостаточно времени. Как раз хватит на неделю до следующей встречи. Почему-то именно в этот момент мне пришло в голову – раз уж так произошло, я ведь имею законное право, как родитель, живущий отдельно, на встречу раз в неделю? Имею право платить алименты… Кстати!..

– Возьми, пожалуйста, деньги. – Я протянула Ийке две тысячи рублей. – Я тебе положила деньги на телефон. Шестьсот рублей, как раз твой месячный тариф. Говори на здоровье.

– Спасибо, мам, – вполне искренне ответила мне Ийка.

Я могла догадываться, что в том мире, где она теперь живет, две тысячи рублей – смешные деньги, на которые нельзя купить ни курточку, ни сапожки, ни, подозреваю, «нормальную» кофточку. Как только они понимают, глядя друг на друга, – что «нормальное», то есть купленное за ненормальные деньги в именных бутиках, а что – «ненормальное»!

– Иечка, а почему ты курточку свою не носишь? Она же модная.

Ийка выразительно посмотрела на меня:

– Она была модной прошлой весной, мам, даже позапрошлой. А сейчас она уже смешная, сейчас носят всё ярко-розовое или цвета мяты и не такое приталенное, понимаешь? Другие силуэты совсем. Я же не хочу быть смешной…

Я кивнула. Я знала главное: ссориться с Ийкой и оставлять ее на произвол судьбы и Вадика Хисейкина я просто не имею права, как бы больно она мне ни делала, какие бы глупости ни говорила.

– Ты получила зарплату у папы? – невзначай спросила я, просто по-свойски, как подружка.

– Нет… Ну, то есть… он мне дал денег на расходы… немного, двести рублей… И сказал, что сидеть с собственным братом за деньги – неприлично. И потом – я же ем у них и ни за что не плачу…

Ой, ой и еще раз ой. Только ни в коем случае не ужасаться вслух.

– Конечно, – понимающе кивнула я. – Так что там на даче у папы было?

– На даче… – Ийка мечтательно вздохнула. – Там знаешь какая красота! Это тебе, мам, не дачный участок в шесть соток – убожество… И такой дом у него! Просто дворец, мам… Даже не знаю, сколько там комнат… Может, восемнадцать… Или двадцать… И я, главное, жила раньше и всего этого не видела… – Ийка настороженно взглянула на меня, но я как ни в чем не бывало улыбнулась и опять кивнула. Ужасно, но выхода иного не было. Оставить ее наедине со всеми ее восторгами, страхами и обидами я не могла.