Ийка почему-то привстала, потом села обратно и просидела несколько минут, пока не подошла преподавательница, не попыталась поговорить с ней, успокоить, хотя Ийка сидела как будто совсем спокойная, слишком спокойная… Потом она встала и ушла.

Я уже ждала ее у маленькой лестнички, ведущей в зал со сцены. Так она, бледная и внешне равнодушная, прошествовала через весь зал к двери – другого выхода со сцены не было. Все смотрели на нас, а я чувствовала, как непривычно крепко сжимает Ийка мою руку и как неровно бьется венка на ее тоненьком запястье под моей ладонью. Больше она в школу не пошла, да я и не настаивала. Мне, конечно, хотелось, чтобы она преодолела себя, чтобы этот шок прошел и забылся. Чтобы она поняла – она может выступать, это произошло случайно, от невероятного волнения, и больше не повторится… Но стоило мне заговорить о музыкальной школе, как Ийка начинала плакать и дрожать, и я прекратила все разговоры, отдав ее на хореографию.

Я отложила юбку плиссе, белую толстовку и еще несколько дорогих моему сердцу вещей. Остальное запихнула в два больших пакета и решительно вынесла их к помойке, в уголок, куда обычно сносят крепкие, но ненужные уже вещи жители нашего дома. Вернувшись в квартиру, я отчетливо представила себе Ийкину желтую панамку, как она в ней ходила на даче несколько лет подряд – что-то не слишком быстро росла ее голова. С двумя светлыми косичками, которые аккуратно заплетала ей бабушка каждое утро, она была похожа на классическую Красную Шапочку, только шапочка была другого цвета. У нас есть такая фотография – Ийка в панамке смотрит на меня сквозь густо растущие по краю поля васильки…

Я быстро вышла на улицу, подошла к помойке и достала из пакета панамку. Как назло, она оказалась почти на самом дне. И естественно – этого просто не могло не произойти – в это самое время мимо помойки проходила наша хирург, Роза Мокеевна, живущая где-то поблизости. Ну, не могла она пройти чуть раньше, когда я тащила эти мешки на помойку! Я бы похвасталась, что у меня персональный субботник…

Роза Мокеевна сама смутилась. Она решила, что я уж совсем по бедности копаюсь в пакетах у помойки. И я, зная, что это не так, смутилась еще больше нее. Роза Мокеевна попыталась вдруг сделать вид, что меня не знает. Я же окликнула ее:

– Роза Мокеевна! Доброе утро! Какая хорошая погода, не правда ли?

Пожилая врач, которую едва-едва уговорили раз в неделю принимать деток (другого хирурга у нас в поликлинике нет), укоризненно посмотрела на меня: сама я в идиотском положении и ее ставлю в такое же.

– Да, погода хорошая, Саша. Здравствуйте.

– У моей мамы была одна знакомая, – с ходу начала я. – Только это было очень давно. Ее муж работал в советские времена директором какого-то завода, не очень большого и богатого, но все же директором. И приезжал домой на служебной «Волге». Помните, что это значило когда-то?

– Помню, – устало кивнула Роза Мокеевна.

Было очевидно, что она не понимала, к чему я клоню. Но вежливость не позволила ей сказать: «И что?» А я даже сама не знаю, почему и как из моего подсознания всплыла эта совершенно забытая мной история. И поспешила рассказать дальше.

– У него была жена и трое детей, и, скорей всего, он был честный коммунист и пользовался лишь какими-то минимальными благами на своей работе. По крайней мере, жил он с семьей в совершенно простом пятиэтажном доме без лифта. Однажды мы шли с мамой из музыкальной школы, дворами. Проходили мимо помойки, и вдруг какая-то женщина, копавшаяся в мусорном баке, подняла голову и поздоровалась с нами. Это была жена того директора. Она узнала нас, смутилась и стала объяснять нам с мамой, показывая старый валенок, который только что достала из помойки: «Вот, ребятам стельки вырежу, хороший валенок, крепкий еще…»

– Понятно, Саша. И что же ты вырежешь из этой шапочки? Подсолнушки? Или заплатки? – улыбнулась Роза Мокеевна.

Кажется, первый раз за много лет она назвала меня на «ты». Рассказывают, что она говорит «вы» абсолютно всем в поликлинике, включая свою медсестру, уборщиц и грозных работниц регистратуры.

– Я все выбросила из старого шкафа, – кивнула я на сиротливо стоящие пакеты с нашими вещами. – Он занимает полкомнаты и был как кладовка. А теперь жалею. Вот за дочкиной панамкой вернулась.

Роза Мокеевна вздохнула со сложным чувством – и облегченно, и чуть расстроенно:

– А если вещи на дачу отвезти? У тебя есть дача? На чердак все сложить – не лучше?

– На чердаке у нас мамины и папины пальто, за всю жизнь собранные, висят. Мама ими на зиму деревья закрывает в саду. Ну, и вообще… Решила вот…

– Наверно, правильно. Но все, что дорого, лучше оставь. Найди место.

Я знала, что сын у Розы Мокеевны давно уехал в Канаду и не часто навещает ее, а она почему-то осталась здесь. Интересно, выбросила ли она его детские вещи? Или хранит на чердаке? Она хотела еще что-то сказать, но только махнула рукой и пошла дальше.

Не знаю, есть ли такая примета – встретить в день рождения пожилую одинокую женщину и заглянуть ей в глаза, – но у меня теперь точно будет.

Придя домой, я положила панамку, вместе с юбкой и толстовкой, на самую верхнюю полку. Под вещи я запихнула пакет с документами. Даже не знаю, откуда у меня эта привычка – прятать документы. Может, с того дня, как однажды Хисейкин взял мой паспорт и диплом врача и не отдавал до тех пор, пока я не согласилась с условиями развода. А условия были очень простые: в суд подаю я, всю вину беру на себя, алименты официально не оформляю, ничего не делю, отдаю все, что ему пригодится для жизни. И главное – говорю родителям, и его, и моим, и всем знакомым, что развода попросила я, потому что его разлюбила и жить с ним больше не хочу. И клянусь Ийкиным здоровьем, что никому ничего другого не скажу.