Шрифт:
— Здорово, сталинградец!
— Здорово, танкист!
Им хотелось сказать какие-то особые хорошие слова, но они не находили их. И только хлопали друг друга по спине и по плечам, трясли друг другу руки и, смеясь от радости, повторяли:
— Вот здорово-то, а? Ну, что ты скажешь! Встретились-таки! А?
Кругом кричали, обнимались. Все напряжение жестоких боев, вся горечь потерь, усталость от долгих переходов, казалось, были забыты в эту минуту. Была только радость, большое общее счастье.
Так Рыкачев-младший пришел туда, куда не смог прийти Рыкачев-старший, но о том, что его слава досталась сыну, Рыкачев-старший узнал лишь много времени спустя…
Глава тридцать вторая
Ватутин отбросил карандаш в сторону и протянул подписанную сводку Иванцову.
— Немедленно передайте в Ставку, — хмуря брови, сказал он. — Я бы пока воздержался сообщить точную цифру окруженных. Там сами подсчитают по всем трем фронтам. — Он задумчиво посмотрел в окно. — Несомненно, окруженная группировка гораздо больше, чем мы предполагаем. Может быть, до трехсот тысяч. — Прищурившись, Ватутин взглянул на Иванцова, и тот уловил в его глазах затаенное беспокойство.
— А значит, и сильнее, — сказал Иванцов, склоняясь над картой; он понимал, что тревожит Ватутина. Теперь предстоит сжать кольцо окружения. Но это не так-то просто. Противник продолжает подтягивать войска к Боковской и Нижне-Чирской. У Большой Донщинки пытается наступать сильно потрепанная 22-я немецкая танковая дивизия. Вблизи Больше-Набатовского Вейхс бросил в бой сто восемьдесят танков и мотомехпехоту, надеясь с северо-запада прорвать фронт наших войск. Атаки отбиты, повреждено двадцать восемь танков. И все же это признак того, что борьба далеко не закончена.
Ватутин рассеянным взглядом коснулся карты, встал и задумчиво остановился у края стола.
— Намерения их совершенно ясны, — сказал он, смотря в напряженный затылок Иванцова. — Они будут стремиться удержать за собой Песковатку и Вертячий… Что ж, посмотрим!.. Передайте приказ командирам частей — не допускать прорыва. Давайте еще плотнее сомкнемся с частями Сталинградского и Донского фронтов… Что вы там смотрите, Семен Павлович? — вдруг рассердился он.
Иванцов смущенно улыбнулся:
— Просто, товарищ командующий, смотрел, какой мы за эти дни прошли путь.
Ватутин задумчиво и как-то удивленно посмотрел на Иванцова.
— Путь, говорите вы? — переспросил он и похлопал ладонью по краю стола. — Да, за этим вот столом я прошел большой путь, — он усмехнулся, — странно! Всего пять дней. А сколько передумано и прочувствовано…
Иванцов прислонился к стене, сжимая в руках папку с документами.
— Сегодня говорил с Москвой, — сказал он. — Мне сообщили… — и вдруг смущенно запнулся.
— Что сообщили? — вскинул голову Ватутин.
— Говорят, Николай Федорович… Вам готовят новое звание…
Ватутин досадливо махнул рукой:
— Эх, Семен Павлович! Разве в званиях цело!.. Мы гитлеровцев — или они нас. Вот как поставила вопрос история… — Он обошел вокруг стола и присел на стул, показав рукой, чтобы садился и Иванцов. — У вас есть мать, Семен Павлович? — вдруг спросил он.
— Есть, — ответил Иванцов, подсаживаясь к столу.
— И у меня есть… А может быть… была… Осталась у немцев, в деревне… И сестры там остались… В общем, почти вся семья. — Ватутин помолчал. — Тревожит меня, Семен Павлович, что с ними!
— Скоро и там начнем наступать.
— А я перед матерью виноват, — хмуро сказал Ватутин, — не вывез. Вернее, не успел!.. Отступил быстро, а назад иду медленно… Меня и старики казаки ругали… — Он опять помолчал. — Много земли нашей должны мы отвоевать. Ох, как много. А знаете что, Семен Павлович, — вдруг круто повернулся он к Иванцову, — не идет у меня из головы Бильдинг. Веселый, самодовольный генерал. А что ему до меня, до моей матери, до нашей беды. Союзник!.. На тушенку хочет выменять дружбу! Но как только заговорили о втором фронте — так лисой, лисой — да в кусты… А сколько бы мы матерей спасли, если бы союзники меньше лили коньяк у нас по блиндажам, а открывали бы скорей второй фронт…
Слушая Ватутина, смотря в его суровое и усталое, посеревшее лицо, с глубокими складками между бровей, Иванцов подумал о том, как предельно устал этот человек, как сложна его душевная жизнь, обычно она загоняется им куда-то вглубь, чтобы не мешала…
Даже сейчас, в эту минуту откровения, он сидит привычно подобранный, и ничто, казалось бы, не выдает в нем человека, которому тяжко оттого, что он ничего не знает о судьбе своей матери. И только глаза, в них все — и боль, и усталость, и затаенная тревога…