— А не разоримся — потакать всем моим порокам?

...В саду мало-помалу водворялся ветер. Он проникал с моря мягкими настойчивыми порывами. И прерывистые вздохи листьев слабо молили о пощаде ритмичный шум прибоя.

...Как ни хотелось Ивану еще немного подышать морским воздухом на этом волшебном балконе, он заставил себя потушить сигарету, прекрасно понимая, что для осуществления плана нужно же будет чем-то жертвовать!

И он в последний раз нарушил затянувшуюся тишину, произнеся по возможности непринужденно:

— Знаешь, Варь, растолкуй ты ему, непутевому, что там да как... По поводу разгула... А то я, честно говоря, замучился... Желаю вам такого же отличного настроения при отходе ко сну, как у меня сейчас!

С этими словами Иван поднялся и, пошатываясь на размякших ногах, стал с грохотом пробираться через их стулья к своей двери.

— Спокойной ночи, Вань. Надеюсь, тебе будет удобно, — с бесконечной доброжелательностью выговорила Варвара, подбираясь, чтобы дать ему дорогу. И добавила: — Я тоже пойду...

Она поднялась было, но Иван заметил, как на ее руку быстро легла ладонь Мишки, и увидел, уже краем глаза, что тот заговорщицки подмигнул ей, указывая на Ивана подбородком.

Тогда, уже не в первый раз, его неприятно кольнула обида. Но он моментально забыл о ней, посчитав совершенно неоправданной, и гордо удалился в свою комнату, насвистывая мелодию из последнего Мишкиного фильма.

В комнате он быстро разделся, не зажигая света, откинул тонкое одеяльце и упал на пружинный матрац, слишком легко прогнувшийся под восьмьюдесятью пятью килограммами костей и мышц. Он закрыл глаза. Хотелось пить, а спать, наоборот, совсем не хотелось. Он был возбужден новыми впечатлениями, к тому же было все-таки немного обидно лежать здесь одному в темноте, когда там, под звездами, может быть, начинался интересный разговор, который не желали вести при нем.

Он встал и, прошлепав босиком по прохладному полу, расплющил нос о стекло. Столик и стулья стояли напротив комнаты Варвары, справа от окна. Комната Ивана была посередине, а Мишкина — самая дальняя. С такого расстояния ничего не было слышно, хоть форточка и была открыта, впуская в комнату душистую ночную прохладу...

Они стояли рядом, плечом к плечу, опираясь локтями на перила. Над их головами вились две голубые змейки дыма и параллельно друг другу уплывали влево, туда, куда гнал их ветер.

Глаза Ивану вдруг заволокло туманом. Он зажмурился и снова открыл их, но туман не исчез. Он удивленно отодвинулся от стекла и лишь тогда понял, что оно всего-навсего запотело от его дыхания. Вытянув шею, он еще несколько раз глубоко вздохнул и вернулся в кровать.

Вытянувшись на прохладной простыне, он вдыхал чудный запах свежего, высушенного на солнце белья и, засыпая, думал, что, по крайней мере, ему, кажется, не будет здесь скучно.

Уже сквозь сон его опять посетила та мысль, и он уснул с уверенностью, что, наверное, все-таки удастся встряхнуть Мишку.

К тому же он теперь точно знал, кто ему в этом поможет.

Когда он проснулся в незнакомой комнате, в чужой кровати, но со знакомыми ощущениями, яркий, белый утренний свет еще только начал проникать в небольшую сонную комнатку, пробиваясь сквозь зелень балкона и тонкие ситцевые занавески. В ногах была приятная ломота. Он смачно потянулся, с удовлетворением вспоминая о вчерашнем пиршестве, и снова расслабился, распластавшись на спине.

Несмотря на ранний час, Иван, к своему удивлению, чувствовал, что выспался. Вот что значит воздух! Но что-то было не так. Он огляделся. Не то чтобы ему здесь не нравилось, однако, когда его сонный блуждающий взгляд натыкался на белый просвет среди занавесок, с парящими в луче блестками пылинок, на серые от пыли пластмассовые тюльпаны, украшавшие с двух сторон, как икону, старую, отретушированную фотографию, ему становилось не по себе. На фотографии молодые, густоволосые мужчина и женщина, с одинаковыми тонкими вишневыми губами, склонили друг к другу головы так доверчиво и нежно, что ему стало грустно. Грустно и неуютно. Он вдруг остро почувствовал, что он не дома, и это чувство сильно отличалось от того, что приходилось испытывать в бесчисленных и разнообразных гостиницах, по которым он достаточно наездился за свою журналистскую жизнь. Там-то он как раз чувствовал себя как дома, а если нет, мысль о том, что остальные постояльцы, волею судеб закинутые сюда, испытывают те же чувства, быстро поднимала настроение, сближая с товарищами по несчастью. И все-таки гостиницы уже были родными, привычными хотя бы своей бесприютностью. Здесь же было что-то другое... Теплый, уютный дом, семейное гнездо со своими маленькими традициями... В нем начинало пробуждаться какое-то жалкое, сиротливое чувство, заставившее его испугаться, что еще немного — и он захочет обратно в Москву.

Уже готовый оплакивать вчерашнее хорошее настроение, он стал думать, что тут можно предпринять... Чего-то не хватало. Чего-то привычного, умиротворяющего, способного примирить его с этими мыслями, чего-то знакомого, очень знакомого... Телесное в нем всегда было первично, и он решил воспользоваться проверенным способом — чтобы стало лучше на душе, нужно позаботиться о теле. И решение тут же пришло; простое, очевидное и никак не связанное со случайным, беспричинным приступом ностальгии. Ему не хватало самой малости. А именно — возбуждающего запаха кофе, который витает ранним утром по его московской квартире, так же как и по коридорам гостиниц, когда продравшие глаза постояльцы первым делом суют в кружку многострадальный кипятильник и сладострастно гремят жестяными банками «Nescafe».