Эта версия рухнула, когда унгерновцы появились в Харбине и в Приморье, но слухи о побеге проверке не поддавались и оказались куда более живучими. Рассказывали, будто сразу по окончании процесса барон симулировал психическую невменяемость, причем настолько натурально, что исполнение приговора решено было отложить. Такую форму поведения подсказала ему действовавшая в Новониколаевске белогвардейская подпольная организация. Унгерна поместили в тюремную больницу, откуда он той же ночью бежал с помощью члена этой организации, фельдшера Смольянинова (конкретная фамилия придавала убедительность всей истории). Чтобы избежать скандала, администрация тюрьмы скрыла побег, вместо барона расстреляли очередного смертника, а самого Унгерна поймать не смогли [230] .

Иногда организатором побега выступал не кто иной, как главком ДВР Василий Блюхер. Его немецкая фамилия, чье происхождение тогда не было широко известно, служила весомым аргументом в пользу данной версии [231] , хотя она могла возникнуть и много позже – после того, как в 1938 году фотографии арестованного Блюхера появились в немецких газетах и денщик ротмистра австро-венгерской армии, графа Фердинанда фон Галена, погибшего в Карпатах во время Первой мировой войны, опознал в нем своего бывшего начальника. Можно предположить, что дожившая до наших дней легенда, будто Блюхер – это и есть попавший в русский плен и ставший красным маршалом фон Гален, породила легенду о спасении им Унгерна: один германский аристократ не мог не помочь другому [232] .

Особый вариант этой версии изложен в воспоминаниях португалки Бьянки Тристао. Она была сестрой милосердия у белых, потом какое-то время прожила в Харбине. По ее уверениям, Блюхер не только устроил Унгерну побег, но еще и помог ему уехать за границу. Как Борман и Берия, которых легенды объявляли спасшимися и переселяли в Южную Америку, барон обосновался в Бразилии. Это доказывалось приложенной к запискам Тристао фотографией – на ней мужчина, похожий на Унгерна, ласкает ручную пуму [233] .

Другую фотографию такого типа Торновскому в 1937 году показывали в Шанхае. Она запечатлела троих мужчин в одежде буддийских монахов: слева – “благообразный и почтенный” старик, настоятель монастыря где-то в Бирме, справа – “ламенок” лет 15 или немного больше, а между ними – “высокий худой лама лет 42–45 и до поразительности похож на Р.Ф. Унгерн-Штернберга”. Про подростка с чертами “завки” (полукровки) сказано было, что это сын барона от маньчжурской принцессы.

Фотография демонстрировалась как иллюстрация к рассказу даже не о побеге Унгерна, а о воскрешении его из мертвых. “Легенда говорит, – приводит Торновский пояснения тех, кто показал ему этот снимок, – что высшие ламы Монголии не остались безучастны к судьбе Бога Войны. Они следили за его жизнью, и когда его привезли в Новосибирск, то, зная заранее, что его там расстреляют, купили алтайских шаманов, чтобы они теплое, еще не подвергшееся разрушению тело Бога Войны вывезли в горы, где их ожидали искуснейшие да-ламы. Они оживили его, залечили раны и через Тибет доставили в один из почитаемых и стариннейших монастырей Бирмы”. Туда же из Пекина был привезен его сын.

Справедливо полагая, что едва ли ГПУ было так наивно, чтобы не удостовериться в смерти барона и не закопать тело “скрытно”, Торновский тем не менее отмечает: “На фотографии, несомненно, подлинный Унгерн. Если это искусная инсценировка фотографа по чьему-то заданию, то ее нужно признать весьма удачной” [234] .

Заказчиками “инсценировки” могли быть японцы, а ее целью – пропаганда среди русских эмигрантов паназиатской идеологии, связанной с буддизмом, и попытка представить образование Маньчжоу-Го как победу того дела, за которое боролся породнившийся с маньчжурской династией Унгерн. Вероятнее, впрочем, что фотографом двигал чисто коммерческий интерес. В середине 1930-х годов, после выхода книжки Макеева, подзабытый к тому времени барон вновь сделался популярной фигурой, и такие снимки в духе романтических легенд о нем должны были пользоваться спросом.

Буддийский монастырь – обычное место его обитания в эмигрантской мифологии. Там он, по Макееву, вместе с ламами “молится о спасении всего человечества от нашествия красного кровожадного зверя”, а по Князеву – “ищет покоя для своей мятущейся средневековой души”. Ни тот, ни другой, разумеется, в это не верили, но чувствуется их восхищение самой способностью Унгерна стать героем такого мифа.

Параллельно существовал он и совсем в другой ипостаси. Новая волна слухов о его спасении поднялась, пишет Першин, в то время, когда в эмиграции “всюду стали говорить о масонах”, то есть в начале 1930-х годов. Соответственно из буддиста и панмонголиста барон превратился в русского патриота. Утверждали, что ему чуждо было не только “желание нажиться”, но даже властолюбие, и у него не имелось иного интереса, кроме “борьбы с большевизмом для спасения родины”. Теперь он будто бы “опростился”, отпустил бороду, примкнул к тайной организации под названием “Сыны России”, где-то скрывается и “ждет удобного момента” [235] .

Считалось, что благодарные Унгерну монголы тем более верят в его второе пришествие, связывая с ним надежды на лучшее будущее. Правда, монгольские сказания о нем, как их передает Князев, кажутся не более чем вариантом хрестоматийных легенд о великих государях-воителях западного Средневековья. “Для монголов он не умер… Подвиги барона сделались любимой темой их эпоса, – завершает Князев свою книгу, ссылаясь при этом на Юрия Рериха. – По многочисленным айлам (становищам) монголов звучат песни о том, что барон-джанджин чутко спит в недоступном для смертных убежище в самых глубинах Тибета, в царстве Шамбалы. В предначертанный день этот могучий батор, огромный, как гора, пробудится, встряхнется так, что заколеблется мир, и поведет сплотившиеся под его знаменами народы всего монгольского корня на подвиги небывалой Славы и Чести”.

“Кто путешествовал по Центральной Азии, – подхватывает эту тему земляк Унгерна, Александр Грайнер, – тот мог слышать заунывную песню, которую поют у костра проводники и пастухи. Она о том, как один храбрый воин освободил монголов, был предан русскими и взят в плен, и увезен в Россию, но когда-нибудь еще вернется и все сделает для восстановления великой империи Чингисхана”.

“Этот сибирский кондотьер и через столетия будет жить в песнях номадов, которыми он командовал”, – писал Кайзерлинг.