Поездку Унгерна к дому Чэнь И, реальную или мифическую, ламы истолковали как чудо, а китайцы восприняли ее как предвестье скорого поражения. Все, однако, сходились на том, что без заговора от пуль он не рискнул бы в полном одиночестве отправиться во вражеский стан. Опять вспомнили о кострах на Богдо-уле и жертвах, приносимых духу горы. “Этот дух, – передает Першин ходившие по Урге слухи, – охранял барона и наслал затмение на всех, кто хотел или мог его задержать или убить”.

К середине января 1921 года Чэнь И убедил военных выпустить Богдо-гэгена из китайского импаня, где он полтора месяца просидел под арестом. Ему разрешили вернуться в свою резиденцию, возвратили часть свиты, но не свободу. Раньше дворцовая стража состояла из цириков его гвардии, теперь их заменили китайские солдаты. Для охраны пожилого, почти слепого человека, в 52 года казавшегося стариком, выделили целый пехотный батальон.

Для монголов этот человек был живым богом, владыкой духовным и светским – праведным ханом-чакравартином, вращающим “колесо учения” подобно Хубилаю и Абатай-хану. В его отречение от престола или не верили, или не придавали этому ни малейшего значения. Восемь лет Богдо-гэген Джебцзун-Дамба хутухта провел на троне, но для сотен тысяч буддистов от Астрахани до Гималаев он прежде всего был очередным перерождением жившего два с лишним столетия назад великого тибетского подвижника и проповедника Даранаты (Таранатхи). С конца XVII века все, в ком он воплощался, становились монгольскими первосвященниками; нынешний был восьмым по счету [96] .

В Центральной Азии буддийская концепция перерождений издавна являлась частью не только духовной жизни, но и политики. В Китае опасались, что кто-нибудь из ургинских хутухт сумеет сплотить вокруг себя монголов, особенно если таковым станет мальчик из знатной монгольской фамилии. Иностранец казался менее опасен, и еще в XVIII веке, после смерти Богдо-гэгена II, по договоренности между Пекином и Лхасой было объявлено, что, согласно предсказаниям, все следующие перерожденцы Даранаты будут появляться на свет за пределами Монголии, в Тибете.

Богдо-гэген VIII тоже был тибетцем. По традиции он происходил из небогатой семьи, его отец занимал скромную должность в хозяйственном ведомстве Далай-ламы XII. По смерти прежнего, седьмого Богдо-гэгена, 19-летним юношей неожиданно умершего в 1869 году, ламы-прорицатели путем гаданий определили 12 кандидатов на его место. Это были мальчики в возрасте до трех лет. При более пристальном освидетельствовании девятерых отстранили как обладающих меньшими признаками физического существа будды, а судьбу оставшихся троих решил жребий. В Потале, в присутствии Далай-ламы и Панчен-ламы, бумажки с именами претендентов опустили в священную золотую урну-сэрбум, затем после богослужений и магических церемоний золотыми щипцами вынули одну из трех. Мальчик, чье имя значилось на ней, с этой минуты стал воплощением духа Джебцзун-Дамба, другие двое – его тела и слова. Их отправили в посвященные Даранате монастыри, а Богдо-гэген VIII, предварительно утвержденный маньчжурским императором Тучжи, в 1874 году, пятилетним ребенком, вместе с родителями был привезен в Монголию. За ним прибыло пышное посольство – по 200 человек от каждого из четырех аймаков Халхи; в пути процессию сопровождали маньчжурские и тибетские войска. Ургинские ламы выходили встречать ее на расстояние десяти ночевок от столицы.

В желтом паланкине маленький Богдо торжественно въехал в Ургу и с тех пор был окружен всеобщим поклонением. Однако на людях он почти не показывался, официальных приемов во дворце китайского наместника тоже не посещал. До 1911 года, когда он взошел на престол, и началась “эра Многими Возведенного”, простые монголы могли лицезреть его лишь дважды в году – во время Цама и на весеннем празднике в честь Майдари. Вся его жизнь подчинялась сложным ритуалам, продолжавшимся и после смерти [97] . Ему воздавались божеские почести, но за фасадом придворного и храмового этикета шла ожесточенная борьба между соперничающими группировками ламства, в которой он так или иначе участвовал. Члены враждующих партий умирали при загадочных обстоятельствах; говорили не только об отравленной еде или питье, но о смертоносной одежде, ядовитых конских поводьях, четках, шипах и колючках, украдкой положенных в обувь. Упоминались и пропитанные ядом страницы священных книг, как в “Имени розы” Умберто Эко. Впрочем, о том, что происходит за стенами двух столичных резиденций Богдо-гэгена, иностранцы мало что знали. Слухов ходило множество, но, по словам русского монголиста Позднеева, оценить их правдивость было так же трудно, как “проверить действительность жизни гаремов персидского шаха”.

Самого Богдо-гэгена пытались отравить по крайней мере дважды – по приказу из Пекина, где вызывала тревогу его политическая активность, и из Лхасы, недовольной его самостоятельностью в религиозных делах. В первом случае он успел вовремя покинуть Ургу, в другом подосланные к нему убийцы из числа тибетских лам после ужина во дворце “прямыми путями отправились в нирвану”, как писал не искушенный в буддийской метафизике Торновский.

Позже Богдо-гэгену пришлось бороться с теми из монгольских князей, кто хотел возвести на престол не его, тибетца по крови, а одного из аймачных ханов-чингизидов, но ламство, естественно, встало на сторону первосвященника. Его главный соперник, тушету-хан Дашням, отступил, однако впоследствии все равно умер от яда. Та же участь постигла другого родовитого претендента на трон – дзасакту-хана Содном-Равдана.

Труднее оказалось решить вопрос о престолонаследии. В принципе, единственным законным преемником монарха-будды мог стать только ребенок, избранный в результате той процедуры, которая сделала Богдо-гэгеном его самого, но князья не желали видеть на троне случайного тибетца, а Лхаса и связанные с ней настоятели монгольских монастырей отказывались признать, что в нарушение векового порядка следующий перерожденец Даранаты может появиться в самой Монголии. Проблема выглядела неразрешимой, тем не менее удалось найти выход из тупиковой ситуации. Было подтверждено, что, согласно старинному предсказанию, нынешнее, восьмое воплощение Даранаты является последним, девятого не будет. На самом деле это предсказание сочинили в Пекине лет двадцать назад – таким способом китайские политики хотели в ближайшем будущем навсегда избавиться от неудобного для них монгольского лидера. Местные духовные авторитеты, опасаясь репрессий со стороны Пекина, не отрицали наличие этого сомнительного пророчества, но и не подтверждали. Однако в новых обстоятельствах его признание стало результатом компромисса между ламством и князьями: тем самым проблема престолонаследия разрешалась в пользу княжеской партии.

Пойдя на уступки, Богдо-гэген добился права официально вступить в брак и узаконил свои отношения с женщиной, которая жила с ним уже много лет. Человек энергичный и хитрый, он сумел разделить две свои ипостаси, слитые в нем, казалось бы, неразрывно – религиозную и светскую. В первой у него не могло быть наследника, зато во второй он рассчитывал передать трон усыновленному пасынку.

По одним сведениям, его жена Дондогдулам была дочерью цецен-хана; по другим, более вероятным, происходила из относительно незнатной семьи и состояла при жене князя Жонон-вана, но теперь ее, как когда-то Екатерину II, признали воплощением Дара-Эхе – Белой Тары. Богдо-гэген был очень к ней привязан. На аудиенциях она восседала рядом с ним на двойном троне, специально изготовленном для божественных супругов, и, подобно мужу, благословляла подданных, касаясь их голов приспущенной на пальцы перчаткой, дабы избегнуть оскорбляющего богиню телесного контакта. Правда, вопрос о том, станет ли ее сын наследником престола, оставался открытым, как и многие другие вопросы дальнейшего существования этой причудливой теократической монархии.