Рассказывали, будто одну из захваченных у Тогтохогуна евреек спас плененный ее красотой некий казак из комендантской команды. Он тайно женился на ней и позднее увез с собой в Маньчжурию. Она полюбила его, тем не менее все-таки сочла долгом убить мужа, чтобы отомстить за погибших родственников. Такие легенды всегда возникали после периодов массового убийства евреев, будь то времена “хмельничины” на Украине или годы холокоста.

Енисейский казак Лаврентьев, бежавший в Монголию из Минусинска, сообщает, что в одном доме, где квартировали китайские офицеры, среди оставшихся книг и карт кто-то нашел сочинение Нилуса “Великое в малом” с приложенными к тексту “Протоколами сионских мудрецов”. Нотариус Юшков, беженец из Казани, знавший толк в такого рода литературе, ухватился за эту книгу и “с целью пролезть в добрые к барону достиг у него аудиенции”. Унгерн одобрил его рвение, но подарок у себя не оставил. Отсюда можно заключить, что содержание книги было ему знакомо. Юшков получил задание сделать из нее нужные выписки и размножить их на машинке для распространения по полкам и сотням.

“Философия их религии – око за око, зуб за зуб, – в духе Нилуса писал Унгерн о евреях своему пекинскому агенту Грегори в мае 1921 года. – Проводятся в жизнь и принципы талмудических надстроек, говорящих о допустимости всех средств, лишь бы восторжествовал гонимый людьми-гоями Богом избранный народ, лишь бы он умножался подобно звездам на небе и песку морскому. Они (“талмудические надстройки”. – Л.Ю.) дают евреям планы и методы действий в области разложения и разрушения народов и государств”. Впрочем, Унгерн хотел уточнить свою концепцию и просил Грегори побеседовать на эту тему с каким-то жившим в Пекине “старым философом”, а затем сообщить его мнение в Ургу.

В плену Унгерн предрек, что власть в России “непременно перейдет к евреям, так как славяне неспособны к государственному строительству, а единственно способные люди в России – евреи”. Он не раз говорил о физическом, умственном и моральном вырождении русских, поэтому евреев тем более следовало уничтожить, дабы образовавшийся вакуум духа и власти был бы заполнен не еврейским началом, а восточным.

При этом Унгерн не брезговал услугами еврейских коммерсантов в Маньчжурии, помогавших ему сбывать трофейное имущество. Они, в свою очередь, прекрасно зная о судьбе соплеменников, тоже не отказывались от взаимовыгодных отношений с их убийцей. Унгерн лишь не хотел пускать этих людей в Монголию, чтобы, видимо, не компрометировать себя такими контактами. “Рабинович хотя и друг, но повешу как жида, если перейдет границу”, – писал он одному из своих корреспондентов. Евреи Малецкий и Жуч, представляли интересы Унгерна в Хайларе, а подполковник Лев Вольфович, крещеный еврей, состоял при бароне в роли доверенного лица и переводчика с китайского.

Оссендовский рассказывает, как Унгерн привез его на радиостанцию и, читая радиограммы от своих агентов на Дальнем Востоке, заметил: “Эти смелые и ловкие люди – все евреи, они мои настоящие друзья”. Зато об ургинских убийствах Оссендовский не обмолвился ни словом. Впервые его книга была издана в Нью-Йорке, а здесь автор как конфидент человека, почти полностью уничтожившего еврейское население Урги, не мог рассчитывать ни на благосклонность издателей, ни на симпатии читателей.

К Першину не раз являлись казаки с вопросом, не живут ли у него евреи. Получив отрицательный ответ, уходили без обыска, но если бы им вздумалось обыскать дом, они обнаружили бы зубного врача Гауэра с женой и племянником. Их привел першинский квартирант, генерал Ефтин. “Это мои знакомые, – сказал он, – хорошие люди. Спрячем их, а после, когда пройдет суматоха, общими силами воздействуем на Унгерна, чтобы спасти им жизнь”.

Ефтин уповал на профессию Гауэра и не ошибся, дантист нужен был всем. Еще две еврейские семьи спаслись благодаря заступничеству Витте, Тизенгаузена и Фитингофа, у которых Унгерн обедал в день взятия Урги (остряки назвали это мероприятие “обедом четырех баронов”). Уцелела и семья юриста Мариупольского из Омска, известного своими правыми взглядами. При Колчаке он был членом военно-следственной комиссии, но в первые дни после ухода китайцев ему пришлось нелегко – “его облик был его врагом” [110] . Все евреи, которых Унгерн пощадил, получили “записки” за его личной подписью. Эти охранные грамоты следовало постоянно иметь при себе и предъявлять при попытке ареста.

По подсчетам Першина, всего было убито около 50 евреев. “Русских погибло гораздо больше”, – замечает он, сохраняя объективность, неуместную в чисто количественном выражении. Каждого русского убивали за его собственное, с точки зрения Унгерна, преступление, пусть ничтожное или вообще фиктивное, а не за равно распределенную между всеми, вплоть до младенцев, долю общенациональной вины, когда оправданий нет никому и человек в крови несет свою смерть.

“Страшную картину, – пишет Волков, – представляла собой Урга после взятия ее Унгерном. Такими, наверное, должны были быть города, взятые Пугачевым. Разграбленные китайские лавки зияли разбитыми дверьми и окнами, трупы гамин-китайцев вперемешку с обезглавленными замученными евреями, их женами и детьми, пожирались дикими монгольскими собаками”.

1 и 5 февраля “пронесся первый шквал унгерновских репрессий”, постепенно “люди стали вылезать из своих нор”. На четвертый день после ухода китайцев Першин, избранный делегатом от русской колонии, и купец Сулейманов, представитель мусульманской общины, отправились в маймаченский штаб Унгерна с официальным визитом. Возле ямыней на площади Поклонений уже толпились монголы-просители, но лавки и магазины оставались закрыты. Впрочем, если срочно требовалось что-то купить, по рекомендации можно было пройти с черного хода, через усадьбу. Угицы Половинки были пустынны, зато Маймачен по контрасту поражал оживленностью и экзотическим обликом прохожих: это были унгерновцы в трофейных китайских шароварах шириной “с Черное море”, в шелковых курмах и долгополых халатах на меху. “А лица! – восклицает Першин. – Боже мой, каких только физиономий тут не было! Смешение племен и рас, и всяческих помесей, начиная с великороссов-сибиряков и кончая монголами, бурятами, татарами, киргизами”.

Не меньшее впечатление произвела на него резиденция Унгерна. Штаб и приемная, где толпились монгольские князья, ламы, русские офицеры, “не представляли и намека на какой-нибудь комфорт”, комнаты были “нестерпимо грязны”, стекла в окнах заменяла наклеенная на решетчатые переплеты рам драная бумага. Сквозь нее “свободно проникал уличный холод”. Чугунная печка дымила, но не грела.

Все помещение штаба состояло из двух комнат, не считая приемной. Никакой канцелярии не было, из мебели наличествовали только китайский кан (нары, снизу подогреваемые жаровней с углями), “первобытный стол”, скамья и табурет. На нем сидел начальник штаба, “полковник”, и ел “какую-то подозрительную лапшу с пампушками”. Одна щека у него была раздута флюсом.