Унгерн велел начальнику автокоманды, где служил мобилизованный Хитун, приготовить автомобиль для подарка Богдо-гэгену. Из трофейного автопарка выбрали почти новый, 1916 года выпуска, 4-цилиндровый “шевроле”. При работе мотора “муфточки клапанных толкателей звенели, как бубенчики”, и машина при ее “коробкообразном кузове” напоминала “табакерку с музыкой”. Приказано было покрасить “шевроле” в священный для буддистов желтый цвет, но это оказалось непросто: “Красили, подкрашивали, закрашивали все в команде, стараясь хоть немного подровнять грубые мазки кистей, упрямо не желавшие исчезать под покровом новых мазков, но автомобиль все-таки стал желтым”. Впрочем, автомобиль не понадобился – места в коронационной процессии ему не нашлось.

Церемониал разработали сами монголы, но не без участия Унгерна – ему и его “войску” отводилась важная роль. Находившиеся в Маймачене части дивизии накануне получили приказ к трем часам ночи “подседлаться” и в полном вооружении выступить в Ургу. Интендантство, проявив чудеса изворотливости, успело пошить новую форму. Она состояла из темно-синего монгольского тырлыка (род полушубка, обшитого грубым шелком) с погонами, фуражки с шелковым верхом и башлыка, изнутри тоже шелкового [118] . Подкладка башлыков, как и донца фуражек, была разной по цвету: у мусульман Татарского полка – зеленой, у тибетцев – желтой, у штаба – алой, у остальных – в тон тырлыка. Различались и трафареты на погонах, но все были сделаны из серебра.

Церемония должна была состояться в храме Майдари, где Богдо-гэгена возвели на престол в декабре 1911 года. Здесь же после ликвидации автономии хранился отобранный у него трон. Еще не рассвело, когда унгерновцы выстроились вдоль дороги, ведущей от Зеленого дворца к храмам Да-Хурэ, – на том ее отрезке, что лежал ближе к площади Поклонений. На правом фланге, за деревянным мостом через овражек, встали оркестранты. Богдо-гэген, любивший духовую музыку, издавна содержал оркестр из русских музыкантов; при китайцах они оказались без работы, поскольку всякие праздники и тем более официальные торжества были запрещены. Надо полагать, капельмейстер Гольцов не без труда снова собрал их вместе. К ним присоединили маленький оркестрик из батареи полковника Дмитриева.

Тысячные толпы монголов теснились за “шпалерами войск”, заборы и крыши домов были усеяны зрителями. Русские казаки, татары и башкиры стояли по левой стороне дороги, буряты и отряды монгольских князей – по правой. Дистанция между участниками почетного караула, растянувшегося на полторы версты, составляла три шага. Многие офицеры находились в строю, и в их позднейших рассказах чувствуется сознание величия этой минуты, которую им когда-то давно, в молодости, выпало счастье пережить на правах творцов истории, а не ее безгласных жертв.

Выезд Богдо-гэгена был назначен на шесть часов утра, но уже рассвело, срок миновал, а Святые ворота Зеленого дворца были закрыты. Причину задержки никто не знал. Один из свидетелей запомнил, как Унгерн еще в своей обычной форме (костюм цин-вана он надел непосредственно перед началом храмовой церемонии) “сидел на перилах моста, нервничал и заметно злился”. Дул пронизывающий ветер, люди начали мерзнуть. Наконец строй временно распустили. Офицеры разбрелись по ближайшим русским домам, казаки и монголы грелись у костров. Как стало известно позже, появление не учтенных ранее примет заставило распорядителей церемонии отложить ее начало до десяти часов.

Около этого времени послышалась пушечная пальба, возвещавшая появление Богдо. Торновский насчитал шесть выстрелов, пылкий Макеев – 21, а не склонный к восторгам Аноним говорит, что стреляли один раз. Затем из ворот показались пышно одетые всадники, трубившие в трубы и раковины. Макеев называет их “вестниками”, другие видели их функцию в том, чтобы пронзительными звуками своих инструментов разгонять злых духов. Следом, по четверо в ряд, двинулась процессия из нескольких сотен лам. Хитун единственный из всех наблюдателей заметил у них в руках “тугие свертки из леопардовых шкур”, которыми они отгоняли “наиболее неистовых богомольцев”, то и дело бросавшихся на дорогу в надежде на благословение хутухты.

За ними “храпящие лошади”, как экспрессивно пишет Макеев, или ведомые придворными конюхами и вполне дисциплинированные “12 пар белых коней”, как подсчитал обстоятельный Торновский, везли огромную, грубо сколоченную “колесницу” в виде пирамиды из трех раскрашенных бревен. Ее вершину венчала мачта с монгольским флагом. Изготовленный из твердой парчи, он “ослепительно блестел на солнце золотыми нитями”. Золотом был выткан старинный национальный символ – первый знак алфавита “Соёмбо”, созданного двести лет назад великим просветителем и скульптором Ундур-гэгеном Дзанабадзаром. В 1911 году эта идеограмма, чьи элементы (языки огня, треугольники, рыбы и пр.) толковались по-разному, была переосмыслена как эмблема независимой Монголии.

Хитун утверждает, что Богдо-гэген ехал в паланкине, установленном на “четырехколесной безрессорной повозке”. Поперек ее “переднего дышла” был прикреплен “саженный шест”, его держали четыре всадника и таким образом тащили повозку за собой.

Макеев упоминает не паланкин, а “позолоченную, китайского типа, открытую коляску”. Торновский увидел белую “карету московской работы”, запряженную шестью парами лошадей “той же масти”. Аноним определил ее как “старинную”, а лошадей – как “иноходцев, увешанных серебряными бубенцами и покрытых цветной сеткой”. Князеву эта карета запомнилась “застекленной”, но без лошадей – ее приводили в движение три мула и “десятка два лам почтенного возраста”. Они тянули карету за “веревки, привязанные к передней оси справа и слева от запряжки” [119] .