Миссис Мейн была женой британского солдата, служившего в Ирландии. Сама она работала в общежитии в Восточном Лондоне, обихаживая толпу немок, бельгиек и скандинавок, отрезанных от родины. Война вызывала у нее чувство глубокого одиночества и заставляла остро переживать разлуку с мужем, тем более что ее братья находились на сборах в лагере, готовясь тоже отправиться на фронт: «Так тяжко становилось, что не вздохнуть». Она смотрела, как снуют туда-сюда продавцы флагов, покупатели и кареты скорой помощи. «Вокруг царил сумбур, но в сердце моем поселилась тайная гордость [за участие Британии в войне] – которая теперь кажется мне ошибочной». Она поступила операционной сестрой в британский госпиталь в Бельгии и уехала туда, отправив обручальное кольцо почтой своему мужу Джеральду на сохранение. К несчастью, собираясь впопыхах, она – к немалому замешательству и смятению адресата – забыла объяснить в письме, что означает эта посылка.

В конце сентября немецкая девушка по имени Хелена Швайда предприняла храбрую, но наивную попытку съездить в армию к своему возлюбленному Вильгельму Кайзену. До Франции она не доехала, на западе Германии ее остановил офицер и завернул домой, заявив высокомерно, что к театру военных действий допускаются лишь мужчины. «И снова я забыла, что я всего лишь женщина», – с горечью писала Хелена {874} . Тем не менее день ото дня женщины все активнее доказывали свою незаменимость, исполняя мужскую работу. В Тулузе, как и в других французских городах, появились первые женщины-почтальоны, пожарные и даже вагоновожатые, которых прозвали «понсинетками», поскольку транспортной компанией в Тулузе владел некий месье Понс. Женщин, которые поступали на фабрики, производящие боеприпасы, называли «муниционетками».

Водитель британской «скорой помощи» Дороти Филдинг писала домой из Бельгии 17 октября, жалуясь на судьбу: «Кругом сплошной хаос, а я тут за главную. Нам бы начальником какого-нибудь мужчину с головой. Как только вернусь, выйду замуж за первого же верзилу, который будет мной командовать. Надоело раздавать указания» {875} . Впрочем, очевидно, что это была лишь минутная слабость: в остальном 25-летней Филдинг, дочери графа Денби, нравились возможности, которые открывала перед ней новая увлекательная роль.

Поначалу Дороти боялась, что ее добровольческую часть не допустят к активным действиям: «Увы, подозреваю, что нам, женщинам, ничего толком делать не дадут, будут мариновать в тылу» {876} . Однако вскоре она уже с восторгом делилась новыми впечатлениями: «Дел по горло, как замечательно быть в самой гуще событий. Очень интересно». Вечером 8 октября она помогала выносить двух британских раненых за 5 км от траншей. Однако оказывать помощь раненым врагам она не хотела: «Я не против рискнуть головой ради наших или французов, но чтобы меня подстрелил какой-нибудь проклятый тевтонец, пока я вытаскиваю его соотечественников, – увольте!» {877}

Примеру первопроходцев вроде Филдинг вскоре последуют женщины всех воюющих держав, беря на себя беспрецедентную ответственность и полномочия. Однако некоторые традиционные гендерные роли не спешили сдавать позиции: за линией фронта в Бельгии медсестра Элизабет Нокер, 29-летняя дочь врача из Эксетера, писала в дневнике 29 сентября: «Пришила генералу оторвавшуюся пуговицу на шинели – он был таким душкой».

В каждой стране, по крайней мере поначалу, война укрепила символическую значимость монарха, от имени которого она велась. Австрийские газеты с подобострастием сообщали о визите Франца Иосифа в военный госпиталь, устроенный в венском дворце Аугартен. В числе лицезревших императора оказался и молодой аристократ Рудигер Ратениц: «Эрцгерцогиня Мария Йозефа представила меня, и он расспросил о ранении и о войсковой части. Правитель, с тех пор как я последний раз видел его в 1909 году в Санкт-Пельтене (когда был кадетом военного училища), стал более сутулым и молчаливым. Меня предупредили… отвечать на его вопросы погромче. Я показал императору принесенные с поля боя в качестве сувениров русский вещмешок, несколько кокард и пуль… он рассматривал с интересом» {878} .

Die Neue Zeitung своевременно сообщила подданным Франца Иосифа: «Доброта, с которой Верховный главнокомандующий приветствовал своих офицеров, побудила капитана с ампутированной правой рукой скромно попросить соизволения вернуться в армию. Его Величество был тронут и пообещал посодействовать верному слуге отечества. В большом зале, где монарх пробыл почти час, он побеседовал со всеми 102 солдатами на их родных языках… чем, несомненно, порадовал их» {879} . Учительница из Граца Ита Й. почти слово в слово переписала эту статью к себе в дневник, сопроводив типичным для нее сентиментальным комментарием: «Эти бедные простые солдаты, наверное, были на седьмом небе, когда с ними заговорил Император. А сколько других – даже раненых – завидуют счастливчикам, удостоившимся такой милости! Жизнь несправедлива. Одним везет, другим – нет».

Европейские монархи не отличались большой мудростью и не сразу осознали всю серьезность положения, в котором оказалась Европа. Дуглас Хейг писал 11 августа после обеда с Георгом V: «Король кажется встревоженным, но у меня сложилось впечатление, что он не в полной мере отдает себе отчет в том, насколько тяжелое испытание придется выдержать нашей стране и его собственной династии. Кроме того, вряд ли он понимает всю неопределенность исхода любой войны между великими державами, даже если участники уверены, что полностью к ней готовы» {880} . Зимой Хейг снова встретился с монархом после того, как тот проинспектировал войска в Сент-Омере, и не заметил особого прояснения: «Король вроде бы доволен, но склонен считать храбрость присущей войскам от природы, не понимая, каких усилий стоит командирам поддерживать боевой дух личного состава на войне, сколько муштры требуется в мирное время, чтобы заставить, например, роту двигаться вперед организованным строем навстречу почти верной гибели» {881} . Король старательно оправдывал своих многочисленных родственников, оказавшихся в противоположном лагере. Например, принц Альберт Шлезвиг-Гольштейн, как он сообщил Асквиту, на самом деле «не сражается за немцев» {882} , а просто заведует лагерем военнопленных.

Как-то октябрьским вечером австрийский аристократ Александр Паллавичини ужинал с эрцгерцогом Карлом, сменившим Франца Фердинанда в роли наиболее вероятного наследника трона Габсбургов. Невежество собеседника заставило Паллавичини содрогнуться: «Просто невероятно, насколько он “не в курсе”, так как совсем не взаимодействует с армией. Я чуть не потерял дар речи, услышав от него, что русские якобы разбиты и война почти закончена. Отметал все сомнения, стоял на своем» {883} . На слова Паллавичини, что исход войны будет решаться на Западном фронте, где Австро-Венгрия должна поддержать Германию, будущий император заявил с бычьей тупостью: «Франция для нас значения не имеет. Нужно выступать против Италии».