Не хватало также вьючного и тяглового скота. В 1914 году британцы привезли во Францию 53 000 лошадей, другие армии использовали их примерно в тех же пропорциях. Официальные историки отмечали: «Огромные убытки от падежа животных в современной войне сильно недооценены» {1089} . Падеж лошадей и ослов в экспедиционных войсках составил 29 % в год – свыше 13 000 голов погибли во Франции и Фландрии до наступления 1915 года от болезней и вражеских пуль {1090} . Александр Джонстон отмечал, что во время перехода к Эне лошадиные трупы попадались через каждые 200 м: «Бедняги, досталось им». Многие из этих несчастных – подстреленных, охромевших или заезженных до изнеможения – были из 165 000 гунтеров и плужных лошадей, закупленных для британской армии в первые 12 дней войны. В сентябре отступающие немцы раскидывали по дорогам проволочные ежи – так называемые «вороньи лапы», чтобы притормозить кавалерию противника. Ежи со своей задачей справлялись неплохо, особенно если добавить к ним привычку французских хозяек выбрасывать золу из печи на сельские дороги вместе с гвоздями и другим железным хламом.

Много лошадей губило неумелое или жестокое обращение. У ветеринаров накопилось немало примеров того, как артиллерийские ездовые разрывали лошадям губы; кавалеристы забывали накормить или напоить своих скакунов; как лошадей без особой нужды пускали галопом по мощеным дорогам; как оставляли без внимания натертые седлом спины {1091} . В Ормскерке, Суэйтлинге и Ширхемптоне были организованы конюшни с запасными лошадьми и при каждой ветеринарная лечебница на тысячу четвероногих пациентов. В какой-то момент в армейских конюшнях лагеря Питт-Корнер под Винчестером набралось больше 3000 больных и раненых животных.

Между тем плужные тяжеловозы, закупленные вопреки советам специалистов, оказались непригодными для артиллерии (а предназначались они именно для нее). Официальные историки отмечали: «Военные ветеринары… предвидели их негодность для армейских нужд и прогнозировали большие потери в случае их бездумного применения… в связи с большой заболеваемостью, повышенной потребностью в фураже и воде, а также неспособностью выдерживать долгие переходы» {1092} . Тяжеловозы гибли во Франции тысячами – не в последнюю очередь из-за губительной для их ног сырости. И французы, и британцы закупали огромные партии лошадей на замену за границей, однако нужную породу приходилось искать тяжким опытным путем. Немало купленных в Канаде лошадей погибло во время перевозки через Атлантику или вскоре после прибытия в Британию. Самыми подходящими оказались выносливые деревенские лошадки из Северной и Южной Дакоты, а не выращенные на конюшнях скакуны. К концу войны на вооружении британской армии имелось уже 450 000 лошадей и ослов, а всего у обеих воюющих сторон Западного фронта насчитывалось два миллиона несчастных четвероногих. Если в 1914 году в ветеринарном корпусе Королевской армии служило всего 360 человек, четыре года спустя его штат увеличился до 28 000.

Если траншейная жизнь тяжело давалась здоровым и невредимым (как людям, так и животным), что уж говорить о раненых. Немец Алоизий Левенштайн с жалостью смотрел на типичных жертв сражения: «Среди груды тел лежали три раненых француза. У одного раздроблены обе ноги, у второго кишки наружу, третий пытался застрелиться, но кто-то из наших отобрал у него револьвер. Он дважды стрелял себе в голову, чтобы прекратить мучения, но плохо прицелился, слишком высоко. У него снесло макушку, и он стонал так, что сердце разрывалось. Другой лежал уже, наверное, мертвый, но нога еще дергалась, как у агонизирующей куропатки. Жуть!» {1093}

За предшествующие полвека военная медицина, в отличие от многих других областей науки, продвинулась совсем недалеко. Из-за отсутствия антибиотиков немало жизней уносила гангрена, тем более что очень часто раненым приходилось ждать медицинской помощи не один день. Часто пациенты ошибочно принимали уходящую боль за выздоровление. На самом же деле онемение и бледность кожи были предвестниками неминуемой смерти. Чтобы выжить, требовалось небывалое везение. Под Сен-Миелем 12 октября Рене Кассен получил ранение в живот (такие раны в большинстве случаев смертельны). Согласно уставу медицинской службы французской армии лечить его имели право только врачи собственного полка, которые находились за 650 км. Кассен выдержал и 10-дневный путь, и последовавшую за ним операцию без анестезии, но после пережитого до конца жизни боролся за права инвалидов войны и права человека {1094} .

Эдуард Кердеве, придя во французский полевой госпиталь на сахарной фабрике попрощаться с умирающим другом, обнаружил 80 перемазанных окопной глиной человек, лежащих на соломе. Единственную на весь госпиталь койку оставляли для тех, кто уже вот-вот умрет. В октябре в результате ошибки стрелочника санитарный поезд с пятью сотнями раненых попал на ветку, ведущую к взорванному мосту через Марну. Лишь два вагона из 15 – по случайному совпадению, с немецкими ранеными, – избежали падения в реку. Далеко не все медсестры были сестрами милосердия. Капитан Плье де Дис с изумлением описывал сцену у состава с ранеными: шагавшая вдоль вагонов женщина у каждой открытой двери мимоходом интересовалась, нужен ли врач. Но когда кто-то в ответ позвал ее к товарищу, у которого открылась рана в животе, испуская характерный смрад газовой гангрены, она просто повернулась и пошла дальше. Де Дис в конце концов отыскал замученного работой врача и передал ему просьбу, а сам просто сбежал. «Я уже насмотрелся на эти ужасы, пусть сами разбираются», – писал он.

Луи Мофре, военный санитар, описывал собственные жалкие попытки помочь раненому: «Лицо его со сломанной челюстью – одна сплошная кровавая каша. Удалив осколки из рта, мы смогли пропустить в пищевод трубку, через которую влили раствор для промывания желудка, немного воды, потом каплю кофе». В санитарном пункте, где работал Мофре, воды вечно не хватало даже на то, чтобы самому помыть руки перед перевязкой ран. Большинство раненых поступало в состоянии болевого шока, с которым ни Мофре, ни его коллеги ничего поделать не могли; о переливаниях крови в этих антисанитарных условиях речь тоже не шла. Вот так выглядел один из пунктов, где он работал: «Слева от входа лежат на солнце два трупа, прикрытые куском брезента; за ними громоздится снаряжение, винтовки, штыки, пропитанное кровью белье. Внутри из освещения только две лампы и пара свечей. Постепенно глаза привыкают, и начинаешь различать раненых, почти вповалку лежащих на земляном полу. Пахнет продуктами жизнедеятельности, кровью, рвотой; слышатся только бесконечные крики. Самое трудное – влезть ступней между ногами одного раненого, а коленом – в подмышку другого, когда перевязываешь третьего».

Кроме того, Мофре приходилось хоронить умерших, «часто кошмарно смердящих, совершенно разложившихся, с черными, распухшими лицами, где копошились черви. Чтобы раздеть такого и снять жетон, требовался крепкий желудок». В первые месяцы войны офицеров хоронили отдельно от рядовых, но с увеличением потерь во французской армии был издан приказ, согласно которому привилегии отдельного погребения теперь удостаивались лишь чины от капитана и выше. Французское правительство наконец уступило протестам граждан и разрешило родным забирать погибших, чтобы похоронить на родине, однако возникла новая проблема: многим перевозка оказалась не по карману. Британцы и немцы между тем почти всех своих рядовых хоронили в общих могилах вблизи от места гибели.