Взрывы пока еще не превратили театр военных действий в грязное месиво – на это потребуются долгие месяцы и тысячи тяжелых орудий. В 1914 году еще сохранялись какие-то постройки и даже измочаленные живые изгороди и перелески, однако день ото дня их число сокращалось. Командир немецкого полка у Пулкапелле, некий майор Гримм, вспоминал, как часть его солдат с удобствами устроилась в фермерском доме, а сам он впервые за много дней побрился. Но тут их пристанище подверглось массированному артиллерийскому удару, и большинство постояльцев погибло.

По мере того как солдаты привыкали месяц за месяцем сидеть на одном месте, перестреливаясь с противником, на каждом участке возникали свои печально известные достопримечательности. Позиции под Месеном, за которые отчаянно сражалась стрелковая бригада, получили название «Птичья клетка» из-за перекрытых колючей проволокой подступов. У Ла-Бассе «Поездом домой» назывался заброшенный состав, который немцы забетонировали и устроили снайперские позиции. Там британскому солдату – если повезет – удавалось «выхлопотать билет на родину», то есть получить легкое ранение, которое обеспечивало отправку домой, отсюда и название. Немало крови пролилось на одной из позиций в Вогезах, название которой – Hartsmannsweilerkopf – немцы сократили до HWK, а французы прозвали Vieille Amande – «Старый миндаль». Для кайзеровских солдат эта стратегическая высота у дороги на Мюлуз действительно оказалась крепким орешком и отняла немало сил и жизней.

В 1914 году армиям не хватало почти всего, что требовалось для позиционной войны. Телефоны были в дефиците, а сигнальщики не могли пользоваться световой морзянкой или семафорить флажками, как они привыкли в колониальных кампаниях. Поэтому командирам приходилось отправлять письменные сообщения – подвергая смертельной опасности курьеров. Винтовки, забивающиеся грязью и пороховым нагаром, невозможно было нормально почистить из-за нехватки масла и ветоши. В результате их часто заклинивало, чему способствовали еще и некачественные боеприпасы, поставляемые недобросовестными изготовителями. Солдаты Королевского уэльского, забив свинью на заброшенной ферме, использовали жир для смазки оружия. На примитивном уровне находилась и санитария: солдаты мочились в консервные банки, которые затем закидывались как можно дальше за бруствер. Испражняться тоже приходилось прямо в траншеи, и пока не разработали порядок избавления от отходов, экскременты также попросту забрасывались на ничейную полосу. Когда инженеры проложили по фронту Королевского уэльского единственную линию колючей проволоки, один из товарищей Фрэнка Ричардса бросил презрительно, что под ней и жираф пройдет {1095} . Однако в ближайшие недели новых поступлений проволоки у британцев не предвиделось.

Немцы гораздо больше британцев, французов и бельгийцев старались обустроить быт. Они не только окапывались глубже, но и добавляли уютные штрихи своим временным пристанищам. Лейтенант Адольф Шпеманн восхищался полками, световыми окнами и нишами, которые его солдаты устраивали в своих «квартирах» {1096} . На аккуратных табличках перед входом значились такие названия, как, например, Villa Sorgenfrie – Безмятежная вилла. Другой блиндаж, выложенный неразорвавшимися французскими снарядами, назывался Palais des Obus – Дворец снарядов. Питались немцы тоже получше французов: часть Луи Бартаса неделями держалась на выдаваемых на рассвете пайках из холодного кофе, куска сушеного мяса и ломтя облепленного грязью хлеба. Для тех, кто мог и хотел раскошелиться, находились способы дополнить этот скудный рацион: каждую ночь один из товарищей Бартаса, рискуя попасть под трибунал, совершал пешую вылазку в Бетюн, где покупал заказанные половиной роты продукты и нагруженный возвращался под утро.

Профессиональные военные, включая верховное командование, теперь рассматривали кампанию как состязание в стойкости, в котором победу одержит та сторона, которая перетерпит больше лишений и тягот. 7 декабря Шарль де Голль писал матери: «Что такое этот конфликт, если не война на уничтожение? Борьба, которая по своему размаху, значимости и ярости превосходит все, что Европа знала до сих пор, не может обойтись без огромных жертв. Ее нужно выиграть. Победа будет за теми, кто жаждет ее всем сердцем» {1097} . Мирное сосуществование, наладившееся на многих участках фронта, приводило де Голля в ужас. Выкопав по направлению к немцам траншею, чтобы лишить их возможности устроить подкоп, он обратился к батальонному командиру с требованием открыть из этой траншеи огонь. Майор строго отказал: «Даже не думай. В нашем секторе этого не нужно, иначе будет фейерверк. Они нас не трогают дома, и мы не будем их трогать здесь, у Бонне-Персан». Де Голль писал с сожалением: «У траншейной войны есть серьезный недостаток: она внушает ощущение, будто, если я не стану трогать врага, то и он меня не тронет. <…> Печально».

Однако войска, неделю за неделей выдерживающие единоборство с врагом, вряд ли согласились бы с молодым французским офицером. Они старались сделать свое житье хотя бы капельку более сносным. Из ключа Пер-Иларион в лесах к северу от Пон-а-Муссон брали воду и французы, и немцы. К северу от Ипра после сильных дождей и британцы, и немцы одинаково висли на бруствере, потому что траншеи затопило, а полевую дренажную систему уничтожили снаряды. Объединенные общими лишениями, ни те, ни другие не горели желанием начинать перестрелку. В начале декабря немецкий хирург доложил, что соседний с ним пехотный полк установил регулярное получасовое вечернее перемирие с французами, во время которого хоронили погибших и обменивались газетами с противником. Однако в конечном итоге французы это приятельство прекратили: «Видимо, разозлились из-за недавних наших побед над русскими» {1098} . На самом же деле, скорее всего, вмешался кто-то из высших офицеров. Генерал д’Юрбаль предупреждал своего коллегу, генерала Гроссетти: «Имейте в виду, слишком долгое пребывание в одном секторе ведет к тому, что начинается братание с противником. Выливается это в болтовню, а иногда и хождение в гости – зачастую с самыми нежелательными последствиями» {1099} .

Воюющие страны проникались новыми настроениями, которые ничего общего не имели с августовской романтикой и боевым пылом. Луи Бартас, уезжавший из Нарбонны на фронт в ноябре, видел, насколько проводы его части – без торжественности, без поцелуев и ликования – отличаются от пышных церемоний конца лета {1100} . Ему показалось символичным, что женщины, четыре месяца назад сами совавшие солдатам фрукты, варенье и вино, теперь продают все это за деньги. Легкие ранения становились предметом зависти. «Сорвал куш», – писал родным сержант Вильгельм Кайзен про брата, раненного в левую руку {1101} . Франсуа Майер получил серьезные порезы, когда под обстрелом бросился на землю и угодил на битое стекло. Несчастный случай подарил ему несколько драгоценных дней в тылу. «Жаль покидать товарищей, но я обещал вернуться через неделю». В тылу ему сперва было даже неловко принимать заботу и сочувствие гражданских: «Я стараюсь не выдавать истинный источник своих ран и делаю вид, что это от пули. Пока этот невинный обман принес мне несколько дармовых кварт кофе и стаканов рома».

Молодой немецкий артиллерист Герберт Зульцбах удивился, узнав от французских пленных, что они в большинстве своем рады ехать в Германию – целыми и невредимыми, оставляя войну позади. То же самое творилось и на французском фронте: один немецкий пленный сказал Эдуарду Кердеве: «Здесь куда лучше, чем в боях». Когда кто-то из других пленных попытался его упрекнуть, Кердеве спросил, винят ли они в войне Францию. Нет, ответили они, ни Франция, ни Германия в войне не виноваты, «это все Россия. А мы воюем, потому что нас послали». Однако оставались еще геройствующие, которым лишения доставляли мазохистское удовольствие (либо они успешно делали вид). Джулиан Гренфелл, которого современники по непонятным для потомков причинам возвели на пьедестал, писал в октябре: «Обожаю войну… Она похожа на большой пикник, только без пикниковой бесцельности. Это такое развлечение… Как раз для моего железного здоровья, стальных нервов и варварской натуры. Возбуждение боя обостряет все чувства, каждый жест и взгляд. Ближнего начинаешь любить гораздо больше, когда намереваешься его застрелить».