В Европе видятся Николаю Васильевичу смуты и колебания, неустройства и пагубные плоды разрушения… Кто же, как не он, должен сказать родине святую правду, указать иной путь, ведущий не к разрушению, но к исцелению?

Тогда еще пристальнее вглядывается писатель в далекую русскую жизнь и упорно ищет тех, кто сумеет без потрясений перестроить жизнь русского государства. Должны найтись такие мужи добродетели…

А ночь уходит, как многие ночи тщетных поисков.

Николай Васильевич глянул в окно.

Сейчас в дверь постучится черноглазая служанка и в первую очередь спросит, как спал синьор Николо. Гоголь поднялся с кресла и стал торопливо разбирать постель, чтобы придать ей такой вид, будто в ней сладко проспал крепким сном счастливый человек.

Потом подошел к рабочей конторке, раскрыл тетрадь. Где они, добродетельные мужи, призванные не разрушать, но очистить родину от скверны?

А ведь читателям дано обещание: еще две большие части впереди. И верится писателю-обличителю: свершится желанное – охватит его вьюга вдохновения, услышат русские люди величавый гром других речей.

«При проезде моем по трем губерниям: Псковской, Новгородской и Тверской, и в самое лучшее время для уборки сена и хлеба не было слышно ни одного голоса радости, не было видно ни одного движения, доказывающего довольство народное. Напротив, печать уныния и скорби отражалась на всех лицах, проглядывала во всех чувствах и действиях. Отпечаток этих чувств скорби так общ, следы бедности общественной так явны, неправда и угнетение везде и во всем так наглы и губительны для государства, что невольно рождается вопрос: неужели все это не доходит до престола вашего императорского величества?»

С таким докладом обратился к царю генерал-адъютант Кутузов. А ведь он побывал только в северных, то есть относительно меньше пострадавших губерниях. Засуха и неурожай 1839 года повторились в 1840 году. Чем дальше на юг, тем народное бедствие было больше, а неправда и насилие наглее. Хлеб вздорожал, голодные ревизские души подешевели. Можно было купить по сходной цене и «черную девку», и горничную, и повара, обучавшегося у иностранцев, и даже мастеровых людей.

Правительство срочно пришло на помощь обездоленным помещикам. О голодающих крестьянах имел главное попечение шеф жандармов, он же главноуправляющий Третьим отделением собственной его величества канцелярии. Здесь было средоточие власти, здесь занимались рассмотрением всех без исключения происшествий.

А происшествий было немало, особенно в деревне. На официальном языке слова «голод» не существовало. Но в разных губерниях существовали голодные мужики, которые не хотели покорно умирать. В деревни походным порядком шли военные команды. Если же начинались волнения крестьян или учинялось убийство помещика или какое-нибудь над ним насилие, тогда немедленно выезжал на место штаб-офицер корпуса жандармов. Надо признать, что жандармские штаб-офицеры были в постоянном разгоне. Это называлось содействием к устроению порядка.

Однако все эти меры плохо помогали. Произошел случай совершенно небывалый – генерал-адъютант императора, самолично увидевший бедствие, взывал к самодержцу: «Неужели все это не доходит до престола?»

Николай Павлович, сдвинув брови, читал этот неожиданный вопль, облеченный в форму всеподданнейшего доклада. Дочитал до конца и, не положив никакой резолюции, приобщил записку к секретным документам.

Император, вопреки мнению растерявшегося служаки, давно принял нужные меры. Секретный комитет по крестьянским делам существовал с 1839 года. Правда, комитет, с тех пор как прекратились возмущения, охватившие двенадцать губерний, был в состоянии небытия. Теперь, в 1841 году, комитетским сановникам было приказано вернуться к жизни. Заседания комитета возобновились. Но государственные умы, призванные к деятельности, оставались все в том же трудном положении.

Неожиданно на комитетском заседании выступил сановник, до сих пор мирно дремавший. Пробуждение государственного деятеля было не случайно – у его высокопревосходительства оказались затруднения в собственных имениях.

– Надлежало бы нам, – сказал в комитете сановник, – всесторонне рассмотреть вопрос крепостной зависимости крестьян и изыскать… э… э… изыскать, говорю, возможности улучшения…

Он встретил недоумевающие взоры членов комитета и опустил очи к бумагам, на которых рисовал во время заседания какие-то неопределенные завитушки.

– Именно изыскать! – твердо повторил оратор. – Но что можно изыскать, – отвечал он сам себе с той же твердостью, – не касаясь краеугольных установлений и дальнейших видов России?

– Совершенно справедливо, ваше высокопревосходительство, – откликнулся сосед, оценивший всю глубину высказанной мысли. – Как изыскать, чтобы не возбудить опасных вожделений двадцати пяти миллионов крестьян, и так уже теряющих покорность? Чего они захотят, если проведают о наших изысканиях, кто знает?

– Никто не знает, – вздохнул старец, поднявший вопрос. – Вот я, ваше сиятельство, и говорю… э… э… как же нам быть?