Шрифт:
– Пойми, Самарин, – услышал поэт, подойдя ближе, – «Мертвые души» – это, клянусь, «Илиада» нашего времени. И сам Гоголь – Гомер…
Самарии повел было глазом, услышав такую неожиданную мысль, но Константин Аксаков положил ему на плечо богатырскую руку.
– Да! Гомер! Но слепцы этого не видят и глухорожденные не слышат. Ты пойми, – продолжал он, – в то время как на Западе литература, падая из века в век, унизилась до жалкого романа и ничтожной повести, у нас на Руси Гоголь возрождает величие древнего эпоса! Дай срок, клянусь, я напишу об этом статью… Мир узнает и поклонится русскому Гомеру.
Юный оратор был совершенно трезв, несмотря на именинный обед. Этот главный глашатай древнего благочестия и будущего величия воскресшей в боге России не употреблял, как говорится в священном писании, ни елея, ни вина, ни даже кондового русского хмельного меда. Он был, как всегда, трезв и, как всегда, пребывал в опьянении восторга.
Лермонтов хотел было присоединиться к молодым людям, чтобы следить за продолжением необыкновенного разговора о Гомере – Гоголе, но неведомо откуда появился запыхавшийся Тургенев.
– Везде вас ищу, Михаил Юрьевич… Все общество – и прежде всего дамы – настоятельно требуют поэтической дани. Извольте, сударь, повиноваться… Господа, – обратился он к молодым людям, – обещаю вам экстраординарное пиршество: господин Лермонтов сейчас будет читать свои пьесы!
На площадке, укрытой деревьями, поэта уже ждали. Михаил Петрович Погодин, образуя центр оживленной группы, сидел на скамье, опершись обеими руками о трость.
– Сударыни! Господа! – пыхтел Тургенев. – Михаил Юрьевич отдает себя в ваше распоряжение…
Раздались аплодисменты и возгласы нетерпения. Усердно хлопал, ожидая чтения, первый московский актер Михаил Щепкин. Внимательно смотрел на поэта Вяземский. Дамы кидали на коренастого поручика взыскательные взоры. Юноши, только что беседовавшие о Гомере – Гоголе, заняли места подле них. В некотором отдалении, словно еще не решив вопроса, как ему быть, стоял Загоскин. Из аллей подходили запоздавшие.
– Я прочту из поэмы, – начал Михаил Юрьевич, – содержание которой почерпнул на Кавказе. Это повесть о горце, плененном в детстве. Он провел юность в монастыре. Однажды узник сделал попытку к бегству. Вот исповедь его:
Я мало жил, и жил в плену.Таких две жизни за одну,Но только полную тревог,Я променял бы, если б мог…Лермонтов начал медленно, оглядывая слушателей. Но вот речь его оживилась, и казалось, что говорит не герой поэмы, а сам поэт:
Я знал одной лишь думы власть,Одну – но пламенную страсть:Она, как червь, во мне жила,Изгрызла душу и сожгла.Она мечты мои звалаОт келий душных и молитвВ тот чудный мир тревог и битв,Где в тучах прячутся скалы,Где люди вольны, как орлы…Словно удивленные этой страстной речью, тихо прошелестели над поэтом едва позеленевшие ветви. В первый раз раздался в погодинском саду голос, славивший битвы за волю. Стихи лились и лились. Это было и необычно и удивительно: Михаил Юрьевич не часто бывал так щедр… И тем необычнее казалась эта щедрость, что читал он совсем не близким людям. А кроме того, читал-то ведь поэт, отправляющийся в ссылку.
Ты хочешь знать, что делал яНа воле? Жил – и жизнь мояБез этих трех блаженных днейБыла б печальней и мрачнейБессильной старости твоей.Давным-давно задумал яВзглянуть на дальние поля,Узнать, прекрасна ли земля,Узнать, для воли иль тюрьмыНа этот свет родимся мы…Общество слушало, не выражая своих чувств. Михаил Петрович Погодин подался вперед, еще сильнее опершись на трость.
В светлых глазах Константина Аксакова, не чуравшегося поэзии, были и восторг и испуг. Должно быть, по молодости, он не мог слушать с тем наружным спокойствием, с каким внимал исповеди мятежного героя хозяин дома на Новодевичьем поле.
Давным-давно подошел сюда и сам именинник. Не желая тревожить ни гостей, ни поэта, он слушал, укрывшись за вековечным деревом.
…По общему признанию, именины удались на славу.
Но Михаилу Петровичу Погодину не спалось. Уединясь в кабинете, он перелистывал страницы дневника, которому вверял самые сокровенные мысли. Что записать о Лермонтове? Пожалуй, самый отчаянный из всех современных сумасбродов. И выбрал же, прости господи, стихи! Они, теперешние, ни бога, ни черта не боятся… И вот проповедуют уже в собственном его доме! Дожил, многоуважаемый Михаил Петрович! А благонамеренные люди, оплот веры и закона, все еще медлят с журналом…
Погодин совсем было собрался заполнить новую страницу в дневнике, как в глаза бросилась недавняя запись. То был наделавший шуму случай расправы крестьян с помещиком. Правда, помещик удивил своими злодействами даже ко всему привыкших людей. Но ведь и в расправе над ним участвовали не только мужики, но и бабы, и даже девки…