Итак, они встретились, хотя бы для того, чтобы возобновить прежние споры.

Герцен разыскал на Васильевском острове надворный флигелек, поднялся по ветхой, скрипучей лестнице и не без колебаний вошел.

Белинский с удивлением, а может быть, и с тайной радостью взглянул на гостя.

– Едва разыскал вас, Виссарион Григорьевич, – приветливо сказал Герцен, крепко пожимая протянутую руку. – Так вот вы куда укрылись? – и он оглядел комнату.

Окна, несмотря на летнюю жару, были закрыты. Белинский зябко кутался в теплый халат.

Хозяин был застигнут врасплох и смотрел выжидательно. Разговор плохо вязался. Вспоминать о московской размолвке обоим не хотелось. С непринужденностью светского человека Александр Иванович заговорил о петербургских впечатлениях; потом, между прочим, коснулся прежних, примиренческих статей Белинского, с которыми он, Герцен, перебравшись в столицу, может согласиться еще меньше.

Белинский вспыхнул.

– Ну вот, спасибо вам, что вы первый подняли этот щекотливый вопрос, – сказал он и подошел к гостю. – Ваша взяла, – продолжал он, глядя Герцену прямо в глаза. – А статьи мои… – Он нахмурился и снова вспыхнул. – Прошу вас, забудем этот вздор. Впрочем, нет… отнюдь нет! Забвение о них было бы для меня новым преступлением. Никто, кроме меня, не может исправить содеянное.

Герцен слушал и обрадованно и удивленно: Белинский без всяких предисловий начисто отказывался от прошлого.

– Полноте, Виссарион Григорьевич! – перебил гость. – Коли так, искренне вам скажу: в жизни мне еще не приходилось слышать столь прямого и резкого отказа от прежних убеждений. А ведь я знал, в какой мучительной борьбе с самим собой вы утвердились некогда в этих убеждениях.

– Убеждения? – переспросил Белинский. – Мне не нужно повторять вам, что в жизни своей я не написал и никогда не напишу ни единой строки против моей совести… Но, право, не знаю, что со мной было в то время, когда я натрёс столько дичи. Что же, в самом деле, со мной было? – переспросил он, словно проверяя прошлое. – Наваждение? Кошмар?

– Не стоит об этом говорить, коли высвободились из плена…

– Очень стоит! – резко перебил Белинский. – И тем более стоит, что хочу я не снисхождения, но сурового суда над собою.

Глядя на то, как взволновался Виссарион Григорьевич, Герцен попробовал перевести разговор на другие темы, но тщетно: Белинский был поглощен своей мыслью.

– Вы, Александр Иванович, еще в Москве восстали против моих злополучных статей, вам и надлежит выслушать меня. Сделайте милость, не уклоняйтесь!

Гость с сочувствием и опаской следил за тем, как Белинский, преодолевая одышку, приступил к исповеди.

– В молодости моей, – начал он, – я объявил войну насилию во имя абстрактного идеала общества, оторванного от всех исторических условий. Разумеется, все это было построено на воздухе, и самый протест мой свидетельствовал более о кипении крови, чем о развитии мысли… О, эта проклятая склонность к идеальности! В ней наша хроническая болезнь. Не так ли?

– Пусть тот, кто не был болен этой идеальностью, первый бросит в вас камень. Не мне, отдавшему дань той же идеальной восторженности, судить вас. Помните университетские годы?

– Еще бы, – Белинский болезненно улыбнулся, – еще бы не помнить! Тогда-то, в кружке Станкевича, все и началось…

Хозяйка принесла самовар. Белинский недовольно покосился на нее и стал хозяйничать у стола с холостяцкой неуклюжестью.

– За чаем, – сказал он, радушно потчуя гостя, – душевнее идет беседа.

Сам, однако, не притронулся к стакану. Сидел, положив исхудалые руки на стол, и прислушивался к пению самовара.

– На чем же мы остановились? Ах, да, университетский наш кружок! Постоянно возвращаюсь к нему мыслью. Много доброго связано для меня с теми годами, но, боже ты мой, – Белинский развел руками, – ведь умудрялись мы видеть весь белый свет только в своем кружке! Да еще с какой ревностью берегли себя от всякого внешнего дуновения… Нуте-с, и вдруг является пророк гегельянства – Михаил Бакунин.

– Кстати, что о нем слышно? – поинтересовался Герцен.

– Недавно получил от него письмо из Берлина. Пишет, что многое хотел бы исправить в прошлом. По необыкновенным способностям своим он ходит ныне первым из первых даже у немецких гегельянцев. Не отрицаю в нем ни могучей мысли, ни искусства диалектики… – Белинский помолчал. – Но едва доходит Бакунин до дела, является совершенным абстрактом!

– А кто из нас, – перебил Герцен, – мог считать, что знает российскую-то нашу действительность? В университетской жизни она отражалась куда меньше, чем солнце в капле воды.

Виссарион Григорьевич удовлетворенно кивнул головой.

– Чего бы, казалось, проще, – воскликнул он, – идти в жизнь, к людям, а по пути поближе приглядеться к полицейским будкам и прочим российским символам! А еще бы лучше заглянуть к мужику в черные избы, латанные соломой. Ан нет! Проклятая привычка к идеальности опять взяла свое. Мы видели только абсолютную идею да гадали об ее саморазвитии. Непостижимое противоречие!

Белинскому трудно стало говорить, на лбу появились мелкие капельки испарины. Он налил стакан полухолодного чая и залпом выпил.