Шрифт:
Герцен поглядел на неутомимого человека и от души рассмеялся.
– Клянусь вам, – сказал он, – если бы революция зависела от нашей беседы, я забыл бы путь домой.
– И вы еще можете шутить! – с укоризной отвечал Герцену собеседник, может быть самый нетерпеливый из всех современников.
Но Александр Иванович все-таки ушел.
Виссарион Белинский снова встал к своей конторке.
Глава вторая
Не ахти как грамотно написано письмо, пришедшее из Воронежа, не очень разборчивы каракули, с трудом выведенные неопытной рукой, но веет от каждой строки неуемной жаждой жизни.
– Есть люди на Руси! – восклицает Белинский.
Мальчик, живущий у него для услуг, с удивлением заглядывает в дверь. В комнате, кроме Виссариона Григорьевича, никого нет. Но не привыкать стать мальчугану, что в этой комнате нередко звучат целые речи, обращенные неведомо к кому. Вот и сейчас весь сияет человек, а в руках у него всего лишь какое-то письмо, и снова перечитывает его Виссарион Григорьевич:
«Мне бы хотелось теперь сначала поучить хорошенько свою русскую историю, потом естественную, всемирную, потом выучиться по-немецки, читать Шекспира, Гёте, Байрона, Гегеля, прочесть астрономию, географию, ботанику, физиологию, зоологию…»
На лбу Белинского расходятся последние морщины, и улыбка не сходит с его уст. Желания все еще изливаются из письма бурным потоком:
«…потом года два поездить по России, пожить сначала год в Питере. Вот мои желания, и, кроме их, у меня ничего нет».
Но через страницу-другую спохватится автор письма, что далеко еще не все сказал:
«А еще большой недостаток, что негде у нас мне слушать хорошую музыку… Да надо непременно изучить живопись и скульптуру. Они все вещи чудесные и для человека, который пишет стихи, особенно необходимы. И самый Питер и Москва много своим величеством способствуют силам человека, а об театре уж и говорить нечего…»
Чем дальше читает Виссарион Григорьевич, тем больше светлеет его улыбка и в комнате снова звучит его бодрый голос:
– Да, есть люди на Руси!
К ним и принадлежит сын воронежского прасола и поэт божьей милостью Алексей Васильевич Кольцов.
Он вечно в хлопотах, вечно занят отцовскими торговыми делами, а едва выберется минута для души – все забудет за книгой. Если же попадет Кольцов в Москву или в Петербург, тогда куражатся над прасолом знатные литераторы, и никто не заглянет повнимательнее в его пытливые, с мужицкой хитрецой глаза. Алексей Васильевич в таких случаях не просто слушает, он, можно сказать, внимает, чтобы потом меткой скороговоркой, острым словом набросать в откровенной беседе с друзьями верный, но не очень казистый портрет литературного вельможи.
Когда же отправится Алексей Васильевич восвояси, в Воронеж, снова подолгу кочует в степях с гуртами отцовского скота. А после дня, проведенного на бойне или в беготне по торговым докукам, шлет в Петербург Белинскому свои растрепанные тетради или неведомо откуда – может быть, из приходо-расходной книги – вырванные листки.
А в письме, между прочим, выведет своими каракулями: «…здесь я за писание терплю больше оскорблений, чем снисхождений. Всякий подлец так на меня и лезет: дескать, писаке-то и крылья ощипать».
Но не сдается воронежский стихотворец, возьмет да и ответит соколиной песней:
Долго ль буду яСиднем дома жить,Мою молодостьНи за что губить?Эти стихи недавно напечатаны в «Отечественных записках». Охотно читает их на память Виссарион Белинский, читает, как песню, – певуче, проникновенно, высоко подняв голову:
Иль у соколаКрылья связаны,Иль пути емуВсе заказаны?Когда-то Белинский первый безоговорочно признал талант Кольцова. Но дело не только в таланте. Кольцов – это самобытная песня, родившаяся из народных глубин.
На Кольцова давно и многие косятся. Его пренебрежительно называют «чижом-подражателем». Сам Фаддей Булгарин строго пожурил поэта за то, что у него вырываются стихи, вовсе не приличные важной осанке пахаря. Одним словом, не садись, прасол, не в свои поэтические сани!
Но, несмотря на все окрики и поучения, Алексей Васильевич размахнется новой песней:
Так и рвется душаИз груди молодой!Хочет воли она,Просит жизни другой!И опять косятся на него литературные баре. Вот у Федора Слепушкина, тоже поэта из простолюдинов, подобных подозрительных стихов никогда не бывает. Слепушкин господские вкусы знает. Известно, что литературные сановники больше всего любят в простолюдинах смиренную, «приличную осанку». Усердно потрафляет их вкусу поэт-пахарь Федор Слепушкин, давно, впрочем, смекнувший, что приятнее быть деревенским лавочником, чем ходить, обливаясь потом, за сохой.
Баре носятся со Слепушкиным: вот, мол, как думает и говорит народ! Белинский везде, где только может, пишет о Кольцове. Едва начал он статью о «Герое нашего времени» – и здесь объявил, что только немногие сознают всю глубину, обширность и богатырскую мощь таланта Кольцова.
Недавно он писал рецензию о стихотворениях Слепушкина, – и что же? Опять свернул на Кольцова: «Какое русское раздолье, какая могучая удаль, как все широко и необъятно! Какие чисто русские образы, какая чисто русская речь!»