Федор Михайлович с трудом разбирал слова. Присмотрелся – голова, рубленная топором, опять подмигивает с отвратительной ужимкой.

– Сами пишете, – за столом с прежней ясностью обозначилась тучная фигура незнакомца, – что начальство, разобравшись, невиновного Горшкова к должности вернуло. Но какой же в том для обличителя эффект? Так вы еще до оправдания Горшкова единым росчерком пера умертвили младенца в его семействе, а в торжественный момент оправдания чиновника – едва бы мог сорваться с уст читателя вздох облегчения – вы и самого Горшкова казните скоропостижной смертью. Нет, мол, меры страданиям беззащитного человека и надежды ему нет! Одним словом, выпустили коготки! А ежели те коготки возьмут да обстригут? Чик-чик!

Чик-чик! Чик-чик! – раздалось по комнате, по всем углам, словно затрещали тысячи сверчков.

– Но кто же в смерти Горшкова виноват? Вы, сударь, умертвив невинного Горшкова, опять на начальство киваете. Будто мимоходом, справочку ввернули: Горшков-де из службы семь лет назад исключенный. Семь лет, стало быть, потребовалось начальству, чтобы оправдать невинного! Прочитают этакое горячие головы – и что же? Бунт объявят или баррикады станут строить? А то еще лучше: всех начальствующих на гильотину, как в свое время в Париже было. Про то вам, вероятно, тоже известно?

– Не понимаю, какая тут связь с историей петербургского чиновника?

– О, святая простота! Да кто же подстрекал в Париже чернь? Кто и ныне повсеместно ее подстрекает?

Федор Михайлович не мог больше вытерпеть. Подошел вплотную к собственному столу, за которым сидел незнакомец, по-хозяйски положив руки на «Бедных людей».

– Милостивый государь!.. – начал Достоевский и задохнулся. Нестерпимая боль заставила его приложить руку к груди.

– Страдаете грудной болезнью? – Посетитель присмотрелся. – Откуда же черпаете, сударь, неуемные силы в обличении? Мало вам чиновника Горшкова показалось – вы опять за помещика Быкова взялись. Оклеветал наше поместное дворянство Гоголь в своей поэме, а вам и этого мало? Не все, мол, в «Мертвых душах» сказано, так я прибавлю? У вас помещик Быков изображает всевластную и будто бы безжалостную силу рубля. Хочет – купит господин Быков себе жену, хочет – сведет ее в могилу. Чего же ждать от такого злодея мужикам? – Тучный господин опасливо оглянулся и перешел на шепот: – Понимаете ли вы, сударь, куда читателей зовете, если самый рубль с изображением священной особы государя императора показан у вас человекоубийцей?! До этого и Гоголь не договаривался. За это вас разве что Белинский похвалит, а его похвала – бубновый на спину туз! Белинский, за правду вам скажу, социалист, коммунист, санкюлот и будущий каторжник. О баррикаднике Белинском начальству все известно, все его писания по рубрикам разложены: противу бога, противу государя, противу закона христианского и человеческого. До времени все эти обвинения втайне множатся. До времени, сударь! Коли не образумитесь, и с вами то же будет. Ясно ли я говорю?

– Столько же ясно, сколько и бесцельно, милостивый государь, – Федор Михайлович сам не узнал своего срывающегося голоса. – И потому покорно вас прошу… – он указал на дверь.

Гость не обратил на этот недвусмысленный жест никакого внимания.

– Намедни, – сказал он озабоченно, – один обличитель тоже разразился. Может быть, изволили читать в «Петербургских вершинах» господина Буткова: есть, мол, в мире предметы благоговения всеобщего, есть, мол, величие совершенное, есть сила своенравная, деспотически располагающая жребием человеческим. Те предметы – рубли, то величие – рубль, та сила – в рублях!

Достоевский не слушал. Распахнул окно и вдыхал предутреннюю свежесть.

– И представьте, – продолжал незнакомец, – дура цензура пропустила! Должно быть, олухи цензоры приняли эти поджигательные строки за похвальную оду рублю. А Белинский, конечно, одобрит да еще выписку приведет в своей статье. Долой, мол, деспотическую власть рубля! Тут, извините, уже международный заговор коммунизма! Коли не исправите повесть, очистив ее от вредомыслия, и вашу фамилию запишут, для начала, разумеется. А печатно что вам скажем? – Тучный господин пожевал губами, собираясь с мыслями. – А печатно вот что о вас скажем: скучный-де роман, прескучнейший. Положения неестественные, чувствительность ложная. По незрелости воображения и неопытности пера склонность к карикатурам Гоголя, правда, в бледной копии. А читатели сами смекнут: нет нужды читать, а тем более покупать такую скучную книгу… Да вы не слушаете меня, сударь! – – таинственный незнакомец стучал по столу кулаком.

Стук повторился в дверях. Должно быть, Федору Михайловичу суждено было сойти с ума в эту ночь. Дверь отворилась, и в ней появился, шатаясь и приплясывая, зеленый господин, похожий на штоф, заткнутый пробкой вместо человеческой головы. Едва войдя, он протянул засаленные брошюрки ночному гостю Достоевского.

– Нюхай, – повторял он, – ученому человеку нельзя не нюхать. У, какой туз!..

– Эй, берегись! – раздался зычный клич на улице. Достоевский выглянул в окно. По переулку громыхала карета. Да ведь это господин Быков увозит Вареньку! А за каретой трусит Макар Алексеевич Девушкин и надрывно кричит. Может быть, забыл передать Вареньке, что наказывала мадам Шифон, а может быть, сулит купить ей, ангельчику, фальбалы?

Карета громыхала все громче. Грохот стал так нестерпим, что Достоевский через силу поднял голову, склоненную на стол, и, придя в себя, огляделся.

Свеча давно оплыла и погасла. На стене обозначалась плесень, расползающаяся уродливым пятном. Пятно смутно напоминало фигуру ночного гостя. Достоевский еще раз глянул на стол, за которым приснился ему посетитель.

– В обличении многоликого зла ни слова не переменится в повести!

Солнце золотило маковки соседней церкви. По переулку тянулся восвояси ночной извощик. Выползала на свет божий салопница, похожая на майского жука; ленты на ее чепце, как усы у жука, тревожно шевелились. А старуху чуть не сбил с ног мальчишка с чайником, стрелой вылетевший из соседней мастерской. Подобрав полы полосатого халата, он мчался за кипятком в ближний трактир. Появился спозаранку и чиновник; то ли брел он к дому, прогулявши ночь за картами, то ли был самым усердным к службе среди чиновничьей мелкоты. И странное дело – походил на титулярного советника Девушкина, как вылитый его двойник.

– Как? Неужто вы и до сих пор не читали?

– Да что за чудо объявилось?

– Именно чудо! Можно сказать, сама жизнь трепещет на каждой странице. Смелость кисти необыкновенная!

Такие разговоры шли в Петербурге. Называли при этом повесть графа Соллогуба «Тарантас».

Откроет повесть читатель – и начнет увлекательное путешествие из Москвы в дальнее поместье Мордасы вместе с рачительным владетелем Мордас, почтенным Василием Ивановичем.

В надежный, хотя и громоздкий, тарантас, отчасти похожий на ноев ковчег, укладывают матрацы, перины, кульки, свертки, всякие домашности, а также обновки для мордасовских дам – тюрбаны и чепчики, купленные на Кузнецком мосту, у прославленной мадам Лебур.