– Тем внимательнее я читала многие ваши статьи, – откликнулась Смирнова. – Недавно прочла о Пушкине. Помню, что вы писали о Лермонтове. Оба они для меня живые и незабвенные собеседники. Но прежде мне хочется поговорить о Гоголе. По праву давней дружбы с Николаем Васильевичем спрошу вас: за что вы на него напали?

– На Гоголя?

– Как же можно было, – вскипела Александра Осиповна, – наговорить Николаю Васильевичу столько неприятного и о «Риме», и о «Портрете», да еще упрекать автора «Мертвых душ» в том, что он не следует каким-то идеям века?!

Белинский в свою очередь разгорячился. Разговор стал настолько шумным, что Михаил Семенович Щепкин не раз бросал тревожные взгляды туда, где шел ожесточенный спор.

Александра Осиповна, на беду, вспомнила еще о Жорж Санд, которая проповедует в своих сочинениях эти модно-скороспелые идеи века, и отозвалась о Жорж Санд презрительно и резко. После этого разговор Виссариона Белинского с ее превосходительством стал и вовсе не похож на те беседы, которые мирно текут в губернаторских гостиных.

По счастью, вечер близился к концу, и Щепкин увел своего спутника в гостиницу.

– Поговорили? – с ироническим вздохом спрашивал Михаил Семенович.

– Поговорили! – смеялся Белинский.

– А я хотел бежать за квартальным, да вовремя вспомнил: как же ему разнимать драку в губернаторском доме? Срамота!

Щепкин отыграл последний раз городничего в «Ревизоре». Надо было трогаться в путь.

В ненастную погоду путешественники добрались до Воронежа, потом поехали в Курск.

Под Курском встретили крестный ход, направлявшийся в ближний монастырь. Многотысячная толпа волочилась по колено в грязи. Виссарион Григорьевич долго прислушивался к нестройному пению.

– Придут в монастырь, – хмуро сказал он, – так и лягут спать под открытым небом, под дождем. А народолюбцы наши будут сызнова славить смиренномудрие народа-богоносца.

Процессия шла и шла. Отставшие догоняли ее из последних сил. Дождь лил как из ведра.

– Помните, – оживился Белинский, снова обратившись к Щепкину, – у Гоголя в «Мертвых душах» полицмейстер хвалится: если капитан-исправник пошлет вместо себя один картуз свой, то и картуз погонит мужиков куда надо. Стало быть, и исторического кнута не нужно, одного картуза капитана-исправника хватит.

Михаил Семенович Щепкин опасливо повел глазом на ямщика, но Виссарион Григорьевич даже не заметил предостережения.

– А потом возьми да и опиши Гоголь, как мужики снесли с лица земли земскую полицию… Помните участь заседателя Дробяжкина?

– Да ведь не одобрил, помнится, Николай Васильевич того самоуправства, – отвечал Щепкин.

– Однако же внес в поэму для полноты картины… – Виссарион Григорьевич ушел в свои думы.

Давно прошел крестный ход, давно добрались путешественники до Курска и обогрелись в гостинице.

– Да-с, милостивый государь, – заговорил за чаем Белинский, – сколько мы с вами губерний ни проехали, везде распоряжается всевластное рабство. А дума повсюду одна: как скинуть с шеи барский хомут?

Михаил Семенович Щепкин подливал горячий чай и слушал сочувственно. Ему ли, выбившемуся из крепостных, не знать дум народных? Сколько сам он мог порассказать!

Белинскому снова вспомнился крестный ход и толпа людей, влачащаяся по грязи.

– Все тот же исторический кнут, – сказал он, – только освященный религией. Придет время – возьмутся люди не за иконы и хоругви… А пока не свершится будущее, кто же, как не литература наша, должна отразить чаяния народа? Нет у нее другой, более важной цели!

Путешественники засиделись за чаем допоздна…

Летнее солнце улыбнулось им только перед въездом в Харьков. В Харькове Белинский выпил бокал за здоровье дочери: Оленьке исполнился год.

А потом грустно размышлял над письмом от Мари, которое пришло наконец из Ревеля. Мари, по обыкновению, раздражалась от всяких мелочей и жаловалась на болезненное состояние.

Белинский ни на что не жаловался. Путешествие, в которое он пустился, еще только началось, но он уже подозревал, что ничего, кроме утомления, оно ему не принесет.

Петербургская полиция ходила по книжным лавкам и отбирала только что вышедший второй выпуск «Словаря иностранных слов», издаваемого штабс-капитаном Кирилловым. Приказ министра народного просвещения был короткий: отобрать все отпечатанные экземпляры «Словаря», а дальнейшее издание прекратить.

Происшествие было чрезвычайное: в свет вышла книга, насквозь пропитанная духом социализма и материализма, исполненная ненависти к деспотизму, подробно излагавшая идеи и опыт Французской революции 1789 года. Невинная форма словаря, избранная злоумышленниками, свидетельствовала об их дьявольской хитрости.