Грановский встал, намереваясь кончить спор.

– Послушайте, – сказал он, – вы меня искренне обяжете, если никогда не будете говорить со мной об этих предметах.

– Изволь! – согласился Герцен.

Огарев промолчал. Разрыв становился непререкаемым фактом. «Мы опять одни», – словно бы сказали взгляды, которыми обменялись Герцен и Огарев.

Герцену было тяжело так, будто умер кто-то из близких. Впрочем, он еще раз убедился: в дружеских отношениях тождество основных убеждений необходимо. Этого тождества не могло быть между сторонниками материализма и идеалистом Грановским. Они неминуемо должны были столкнуться во всех оценках. Идея переворота в общественных отношениях не вызывала у Грановского ни малейших симпатий. Социализм он называл болезнью века, которая грозит гибелью культуры. Профессор-просветитель не понимал и боялся политической борьбы.

– Наши славяне, либералы, социалисты, – говорил он, – едва ли кому-нибудь принесут вред или пользу.

Грановский всходил на университетскую кафедру и свято верил, что семена добра, посеянные им, одолеют плевелы, которыми полнится русская жизнь. А плевелы поднимались все выше и выше…

– Нет, не мы виноваты в том, что не можем оставаться близкими, – говорила мужу Наташа Герцен. – Но мне дороже всего жажда истины, как бы ни было больно расставаться с призраками. Возраст для нас с тобой такой пришел, что ли?

– Дай бог и в старости ни в чем не уступать, если дело коснется истины.

До Александра Ивановича дошел слух из Петербурга, что редактор-издатель «Отечественных записок» нашел молодого критика, который будет не чета исписавшемуся Белинскому. Напрасно писал Герцен Краевскому, убеждая его вернуть Белинского. Краевский почувствовал себя хозяином в журнале. Ничего доброго ждать от этого не приходилось. Имя молодого критика, Валериана Николаевича Майкова, представляло полную загадку. Да и кто мог заменить Белинского?

В журналах воцарилось летнее затишье…

В это время и раздался на Руси голос Гоголя. Автор «Мертвых душ» пребывал в постоянных разъездах. Только бы сделать всю жизнь беспрерывной дорогой и нигде не останавливаться иначе как на ночлег или для минутного отдохновения…

Статья, присланная Гоголем из-за границы, называлась: «Об Одиссее», переводимой Жуковским. Статью немедленно напечатал в Петербурге Плетнев; в Москве она появилась и в «Москвитянине» и в «Московских ведомостях».

В торжественно-приподнятом стиле Гоголь объявлял, что появление русского перевода «Одиссеи» произведет эпоху. Именно в нынешнее время, когда повсюду стал слышаться голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть на свете, – на порядок вещей, на время, на самого себя, именно в это время, утверждал Гоголь, в патриархальной «Одиссее» услышит сильный упрек себе девятнадцатый век.

Автор «Мертвых душ», от которого нетерпеливо ждали обещанного продолжения поэмы, звал соотечественников в патриархальные времена. Он советовал сделать чтение «Одиссеи» всеобщим и всенародным. Гоголь утверждал, что нынешние обстоятельства как будто нарочно сложились так, чтобы сделать появление «Одиссеи» в России почти необходимым.

В литературе, утверждал Гоголь, как и во всем, охлаждение. Как очаровываться, так и разочаровываться устали и перестали. Только одни задние чтецы, привыкшие держаться за хвосты журнальных вождей, еще кое-что перечитывают, не замечая в простодушии, что козлы, их предводившие, давно уже остановились в раздумье, не зная сами, куда повести заблудшие стада свои. Критика устала и запуталась от разборов загадочных произведений новейшей школы литературы; критики с горя бросились в сторону и, уклонившись от вопросов литературных, понесли дичь…

Автор «Мертвых душ» и спешил на помощь к соотечественникам… с «Одиссеей» в руках.

– Прочти, – сказал Герцен Наташе, вернувшись в Соколове из Москвы. – Прочти и скажи: я брежу или все так именно и напечатано в «Московских ведомостях»? Мне кажется, что под этой статьей должна бы стоять подпись Шевырева, а читаю: «Гоголь»! Кто же сошел с ума?

…Гоголь был опять в разъездах. Заехал к Жуковскому, послал письма на родину.

– Все твои дела в сторону! – властно объявил он Плетневу. Плетнев должен был заняться печатанием новой книги Гоголя под названием «Выбранные места из переписки с друзьями». Книгу эту Гоголь называл своей единственной дельной книгой, обещал присылать материалы для нее безостановочно и требовал сохранить замысел в строжайшей тайне.

Николай Васильевич пробыл у Жуковского всего несколько дней и стал прощаться.

– Помилуй! – удивился Жуковский. – Зачем и куда тебе ехать?

Гоголь задумался, словно вопрос застал его врасплох.

– Заеду в Эмс, потом в Остенде. Наверное, буду и в Париже: зовет меня туда Александр Петрович Толстой.

Как ни привык Жуковский к странностям Гоголя, ему показалось, что Николай Васильевич только сейчас придумал свой маршрут.

Когда к Григорию Михайловичу Толстому приехали Панаевы и Некрасов, они были приятно поражены. В селе Новоспасском, в глуши Казанской губернии, многое резко отличалось от нравов и обычаев, процветавших в большинстве дворянских гнезд. В барском доме не было заспанных дворовых, праздно толкущихся в передней. Немногочисленная прислуга получала жалование. Люди отличались бойкостью и жили, по-видимому, в довольстве.

Толстой не держал управляющего: сам вникал в крестьянские дела. Он показал гостям флигель, в котором в зимнее время открывалась школа для крестьянских детей. В усадьбе оказалась неплохо оборудованная аптека.