Перед отъездом из Петербурга Тургенев пришел к Белинскому прощаться и весь, должно быть, был мыслями на своей Орловщине.

– Бродишь с ружьишком, Виссарион Григорьевич, – и открываются перед тобой два мира. Один – заскорузлый, убогий, душевно нищий: это когда привернешь в попутную усадьбу. Но тут не мне говорить, тут словно заново читаешь «Мертвые души». А вот когда заночуешь у костра с встречным мужиком, или разговоришься на перевозе, или, застигнутый ненастьем, попросишься в какую-нибудь избу, – господи, какой необъятный русский мир открывается перед тобой!

В тот день сделал Иван Сергеевич важное признание:

– Я вырос в богатой помещичьей усадьбе. Но с детства умел видеть страшное зло русской жизни. И я поклялся: всю жизнь отдам на одну цель – борьбу с рабством.

– И для того поступаете на службу по министерству внутренних дел? – попрекнул Белинский.

– Вряд ли выйдет из меня толковый чиновник, – отвечал, улыбаясь, Тургенев. – Что из меня выйдет – бог весть! Только от клятвы своей не отступлюсь…

– Клятвами да обещаниями, говорят, ад вымощен, Иван Сергеевич. А как его, это идолище поганое, низвергнуть?

Завязался прелюбопытный разговор. Ивану Сергеевичу была известна вся подноготная крестьянской жизни. Он говорил о пашнях и сенокосах, о вековечной сохе, о домашнем обиходе и промыслах; мог подробно исчислить доходы и протори землепашца, лежащие на нем подати и повинности; он знал буквально все об отношениях мужика к помещику и начальству; о чем бы ни говорил, везде видел и путаницу, и бестолочь, и безысходную мужицкую нужду.

Когда же ушел гость, только тогда и спохватился Виссарион Григорьевич: а что думает Иван Сергеевич о будущем? Ни слова не сказал – и был таков!

Но беглец снова напомнил о себе. Белинский вернулся от Краевского, а мальчик, который прислуживает ему, подает какую-то тоненькую книжку. Виссарион Григорьевич прочел на обложке: «Параша. Рассказ в стихах Т. Л. Писано в начале 1843 года».

– Кто принес?

– Не сказался, – равнодушно отвечал мальчуган.

– Знакомый?

– Они частенько к вам ходят.

Стало быть, Иван Сергеевич и принес свое новое произведение. А сам уж, наверное, далеко проехал за московскую заставу. Хорош, нечего сказать! Целую поэму написал и все скрыл!

Виссарион Григорьевич раскрыл «Парашу». Кого ныне удивишь стихами? А сам читал все с большим интересом. Кончил, отложил в сторону, на следующий день снова зачитался. За этим занятием и застал его Некрасов. Белинский был в необыкновенном увлечении.

– Он, греховодник, скачет в Спасское, а мне задача – пиши рецензию. Да как не написать? Авось успею тиснуть в майский номер.

Виссарион Григорьевич энергично обдернул домашний сюртук, стеганный на вате, с которым не расставался до лета. Снова полистал «Парашу».

– Сюжет взят самый простой. Любовь провинциальной барышни к помещику-соседу. Все идет чин чином – и встречи, и прогулки влюбленных, – а автор вдруг задается едким вопросом:

– Откуда бы залететь владыке зла в неприхотливый Парашин сад? – спросил Белинский. – Какая тут может быть ему пожива? Описал автор робкое томление девы, тревожное биение ее сердца, задумчивую речь и нежные пальцы, исколотые непослушной иглой в час ожидания неторопливого соседа. Словом, проник, злодей, в девичью душу, а потом отправляет Парашу под венец. Ну и быть ей помещицей да зваться Прасковьей Николаевной. И снова раздается голос автора:

Вот куда метнул Иван Сергеевич!..

– В случае, если бы мне, предположим, привелось отлучиться из Петербурга, – сказал Белинский Некрасову, – поставлю перед Краевским непременное условие: критикой в журнале будете ведать только вы!

А Некрасов вовсе не стал отбрыкиваться. Этакий молодец!

– Только ни в чем, Николай Алексеевич, Краевскому не уступайте. Ведь он собственными глазами ничегошеньки не видит. Ну, а коли носом что-нибудь учует, вы опять не уступайте. Берите его измором!..

Белинский помолчал.

– На днях, Николай Алексеевич, – начал он, хитро посмеиваясь, – был у меня разговор с Авдотьей Яковлевной Панаевой. «Когда, спрашивает, приведете к нам Некрасова? Выслушала, говорит, я от вас необыкновенную повесть его жизни и словно прочитала дразнящую любопытство строку: «Продолжение следует». Когда же, – улыбается, а улыбка у нее неотразимая, – последует продолжение?» – «И рад бы, говорю, Авдотья Яковлевна…»

– Помилуйте, Виссарион Григорьевич! – Некрасов совсем смешался. – Вовсе негож я, бирюк, для дамского общества. Сами знаете!