Марья Васильевна подняла глаза. Название романа было и любопытно и близко ей. Но именно этот роман и стал поводом для яростной атаки Белинского.

«Бог знает, что же нужно самому Виссариону Григорьевичу в семейной жизни», – подумала Марья Васильевна и перевела глаза на Некрасова.

Этот обычно хмурый, замкнутый человек слушал статью, будто только и ждал: как еще ударит по «Современнику» Виссарион Григорьевич?

Марья Васильевна, покинув мужний кабинет, вернулась к сестре.

– Представь себе, – сказала она Аграфене, – Виссарион пишет ужасную статью против единственного журнала, в котором до сих пор его еще не бранили. Что же будет дальше?

На Белинского сыпались злобные обвинения со всех сторон. Но самым опасным оказался удар, нанесенный Фаддеем Булгариным. Булгарин крепко запомнил, что Белинский не признал Жуковского поэтом народным.

«Итак, – взревел в «Северной пчеле» Фаддей Булгарин, – автор народного гимна «Боже, царя храни» – не народный поэт?»

Свой печатный донос Фаддей Венедиктович подкрепил «юридическим» письмом к председателю цензурного комитета.

«Существует партия, – сообщал Булгарин, – положившая своей целью ниспровергнуть существующий порядок вещей. Представителем этой партии являются «Отечественные записки».

Булгарин требовал создания следственной комиссии, перед которой он сам предстанет как доноситель для обличения злоумышленников, колеблющих веру и престол. Фаддей Венедиктович будет просить государя лично разобрать это дело, а если просьба не дойдет до него, то он, Булгарин, обратится к… прусскому королю.

К прусскому королю Булгарину обращаться не пришлось, но по цензуре последовал новый приказ: со всею строгостью, без малейшего послабления, рассматривать статьи в «Отечественных записках».

Виссарион Григорьевич с головой ушел в работу. Когда же и работать, как не теперь, когда его счастье, его Мари, рядом с ним?

Блаженнейшие часы наступали тогда, когда, покончив с текущими рецензиями и заметками, он урывал время для пушкинских статей. Чем больше думал о начатом труде, тем необъятнее он представлялся. Но теперь все ему под силу.

Белинский работает в кабинете, а сам прислушивается: в соседней комнате ведут оживленный разговор жена и свояченица. Аграфена часто заливается смехом. Но почему так редко смеется Мари?

Поздно вечером Мари сама пришла к нему в кабинет. Какая-то неотступная мысль тревожила ее эти дни.

– Ты все-таки будешь печатать статью о «Современнике»?

– Не позднее, чем в новогоднем номере. А что?

– И, значит, сам вызовешь новую угрозу на свою голову? Профессор Плетнев не простит тебе этого выпада, а он, говорят, имеет большое влияние… – Мари начинала разбираться в петербургских отношениях.

– Мне не привыкать, Мари! – отвечал Белинский. – Единственно, за что я виню себя, так только за то, что слишком долго молчал.

– Как, кстати, называется тот роман, за который ты ополчился на Плетнева?

– Я бы охотно назвал его: «Пошлость, или Торжествующая добродетель». Но он называется иначе: «Семейство, или Домашние радости и огорчения». Почему тебе вспомнилось?

Мари промолчала. Нужно ли было ей говорить о том, что домашних радостей в собственной семейной жизни она еще не видела, а огорчения являлись одно за другим…

В Петербург, на службу по медицинскому департаменту, переехал самый далекий от медицины лекарь – Николай Христофорович Кетчер. Никогда бы не покинул родную Москву почитатель и переводчик Шекспира, если бы явная опасность для свободы этого бесшабашного человека не проникла в его собственное жилище.

Опасность поселилась здесь в виде черноглазой, измученной невзгодами девчонки Серафимы. Она могла показаться подростком, хотя давно изжила детство, проведенное в раскольничьем скиту. Оказавшись в Москве, она кое-как жила, вернее, голодала, работая в какой-то мастерской. На московской улице и встретил ее сердобольный Кетчер. Разговорился, заинтересовался ее историей, потом – неожиданно для обоих – Серафима поселилась у Николая Христофоровича, пригретая, обласканная и… без памяти влюбленная в своего спасителя.

В берлоге Кетчера, заросшей грязью и пылью, вдруг появился порядок и чистота. Как дикарка, не ведающая, что творит, она посягнула даже на то, чтобы прибирать его рукописи. Когда Николай Христофорович возвращался домой, Серафима, довольная своими трудами, счастливо улыбалась.

Кетчер хмурился и терпел. Что делать! В ожившей Серафиме стали отчетливо проступать миловидность и привлекательность. А в молодой женщине, вдруг обретшей вместе с любовью нерастраченную юность, стали обнаруживаться новые опасные привычки.