Целыми днями шли мы по покрытым снегом дорогам к Парижу. Витали угрюмо молчал и на мои вопросы отвечал коротко, иногда даже не оборачиваясь ко мне.

Однажды, переночевав на ферме недалеко от большого селения, мы рано утром, пройдя некоторое расстояние, увидели вдали перед собой густые облака дыма, расстилавшегося над громадным городом. Витали обратился ко мне и, показывая рукой на город, сказал:

— Скоро наша жизнь должна будет измениться. Через четыре часа мы будем в Париже, и там нам придется расстаться.

— Неужели вы хотите покинуть меня? — с ужасом пробормотал я, чувствуя, что буду не в силах сдержать рыдания.

— Нет, мой дорогой Рене! Я не хочу тебя покинуть на произвол судьбы. Я считаю тебя своим сыном и постараюсь воспитать тебя, насколько могу лучше. Но для этого мы должны расстаться на время, пока не поправятся мои дела. Ведь ты же понимаешь, что мы не можем давать представления с одним Капи.

— Да, это правда, — должен был согласиться я.

— Я решил отдать тебя до весны хозяину, у которого работает несколько мальчиков. Ты будешь ходить по улицам вместе с ними и, играя на арфе, заработаешь больше, нежели со мной. А я буду давать уроки музыки итальянским детям. Меня многие знают в Париже, и я смогу найти уроки. Одновременно я займусь дрессировкой двух собак, которые должны будут заменить Зербино и Дольче. А весной мы снова отправимся в путь, и ты, мой маленький Рене, увидишь Германию и Англию. Не унывай же, все будет хорошо!

Слова Витали немного ободрили меня, но все же я с тяжелым сердцем вошел в Париж. Мы спустились к реке и перешли через мост. За мостом тянулась длинная улица, застроенная жалкими домами. Мостовая была покрыта грязью, всюду валялись какие-то отбросы, кости и мусор. Воздух был отвратительный. Мы шли по этой улице, потом свернули направо и я прочел на углу название: «улица Лурсин». Множество народа двигалось по грязным тротуарам. Я боялся, как бы мне не затеряться в этой толпе и ухватился за куртку Витали. Пройдя большой двор и какой-то узкий проход, мы попали в темный и высокий, как колодец, закоулок. Сюда, вероятно, никогда не заглядывало солнце…

— Гарофоли дома? — спросил Витали у тряпичника, теребившего при свете фонаря какие-то лохмотья.

— Ступайте на самый верх, — ответил тряпичник. — Дверь находится около лестницы.

«У него была громадная голова и маленькое, худенькое туловище».

— Гарофоли — тот хозяин, о котором я тебе говорил, — сказал Витали, поднимаясь по скользким ступеням каменной лестницы. Мы поднялись на четвертый этаж. Витали отворил дверь, и мы очутились в большой, похожей на чердак, комнате.

— Гарофоли, ты здесь? — крикнул Витали, — это я, Витали!

На стене висела маленькая лампочка, но она плохо освещала комнату.

— Синьора Гарофоли нет дома, — послышался откуда-то слабый детский голос. — Он вернется через два часа.

К нам вышел мальчик лет десяти. Он с трудом передвигал ноги, подошел к нам. У него была громадная голова и маленькое худенькое туловище. Лицо его было кротко и грустно.

— Ты, наверное, знаешь, что он вернется через два часа? — спросил Витали.

— Наверное, синьор. К обеду он всегда приходит.

— Ну, так я зайду через два часа. Если он вернется раньше, скажи ему, что заходил Витали.

Я пошел за Витали, но он остановил меня.

— Побудь здесь до моего прихода и отдохни, — сказал он, — не бойся, я вернусь.

Когда затихли тяжелые шаги Витали, спускавшегося по лестнице, мальчик обернулся ко мне.

— Ты итальянец? — спросил он по-итальянски.

Я немного знал этот язык, но мне еще трудно было говорить на нем.

— Нет, — ответил я по-французски.

— Ах, как жаль! — воскликнул он. — Мне бы хотелось, чтобы ты был итальянцем, тогда ты рассказал бы мне о моей родине. Но для тебя лучше, что ты француз.

— Почему же?

— Потому что, если бы ты. был итальянец, то, наверное, поступил бы к синьору Гарофоли. А жить у него очень плохо.

— Он злой? — спросил я.

Мальчик ничего не ответил на этот прямой вопрос, но взгляд его был очень красноречив. Он повернулся и направился к громадной печи, в дальний конец комнаты. Здесь на огне стоял большой чугун, прикрытый крышкой с узкой трубкой, из которой выбивал пар. Я с удивлением заметил, что чугун был заперт на замок.

— Зачем же он заперт? — спросил я.

— Чтобы я не мог отлить бульона. Я должен варить суп, но хозяин не доверяет мне.

Я не мог удержаться от улыбки.

— Ты смеешься, — грустно сказал мальчик, — ты, должно быть, считаешь меня обжорой. На моем месте и ты был бы такой же. Я не обжора, но ужасно голоден, а от запаха супа голод мой становится еще мучительнее.

— Значит, Гарофоли морит вас голодом?

— Если ты поступишь к нему, то узнаешь, что можно и, не умирая с голода, мучиться от него. Нас он наказывает голодом.