А я представил себе тотчас, как Серж, вернувшись домой с экзаменов, рассказывал то же самое всем своим родственникам наперебой с глазами-ромбиками и едва ли не благоговейной интонацией — ему-то удалось в результате пройти по конкурсу. Я ухмыльнулся. Сразу после мне, однако, пришло в голову, что не следует представлять себе Сержа, основываясь на событиях пятилетней давности, — он же вполне мог измениться. Ведь Пашка изменился!

И тем не менее, поверить в то, что изменился Серж, было труднее. Но почему?

Ответа на этот вопрос у меня не было, просто так подсказывала интуиция — и все.

— Родионова еще рассказывала, как усиленно он готовился. Каждый день с утра бегал два километра, что-то в таком духе.

— Это вы там не про Сержа перетираете? — послышался с первого этажа смешливый голос Димки.

— А тебя вообще никто не спрашивает! — моментально отреагировал Пашка.

— Дим, поднимайся сюда уже, — позвал Мишка, — потреплемся.

Пашка, на сей раз, не стал протестовать Мишке, а только отвернулся; в сторону «паззла».

— Мы тут с ним в бадминтон играли. Он приезжал пару недель назад, — последовал ответ с первого этажа.

— Так Серж все-таки приезжал сюда? — сказал я.

— Ну, это не в счет, что он приехал один раз, — просто ответил Пашка, — да еще и с Димкой в бадминтон играл. Я с Сержем не поговорил почти, — он равнодушно пожал плечами.

— Прямое попада-а-ание облегчает понима-а-ание, — Димка едва ли не принялся напевать — снова.

— О чем это он? — рассмеялся Мишка.

— Так сказал Серж, когда заехал Димке воланом под дых. Так Димке и надо, — заключил Пашка; и ухмыльнулся на пару секунд.

— А Лукаев? — Мишка кивнул в сторону окна, на наш участок, подразумевая, очевидно, что за ним находится лукаевский.

— Что — Лукаев?

— Жив?

— Конечно, жив.

Мишка рассмеялся.

— Только на прошлой неделе грозился скормить Димку своему чайному грибу — за то, что тот слишком много газонокосилкой трещит…

Мы с Мишкой рассмеялись — уже вдвоем; Пашка просто улыбался и почесывал голову, а потом почему-то отмахнулся рукой, как делал это раньше, когда мы стояли на улице, и ему досаждали шмели. А потом прибавил:

— Хорошо бы Лукаев так и сделал. Да… Лукаев — что Лукаев? Он бодр, как тридцатилетний перец. Разъезжает себе по Франциям и Испаниям на деньги сынка да причитает о разрушении Советского Союза. Иногда.

— А его жена как же? Отпускает его?

— Вот она умерла, — кивнул Пашка, — два года назад. Так что он отделался от нее, наконец. Хотя, говорят, на похоронах плакал, как ребенок.

— Я не удивлен, — игриво заявил Мишка и качнул головой, — это очень вписывается во все его странности.

— Ага. Ну… и не только он избавился от жены.

— В каком смысле?

— Перфильев еще, — Пашка как-то значительно качнул головой.

— Как, жена Перфильева тоже умерла?.. — отреагировал Мишка, — а, у нее же диабет был… от диабета? Нет, подожди-ка, дядя Сережа… ты сказал, избавился? Я не понимаю — избавился?

— A-а, ну вы же не знаете, небось… Слишком рано уехали тогда… — Пашка сказал это как-то в сторону и быстро, — его жена умерла от диабета, да, но он спасать ее не стал, когда приступ начался. В больницу даже не отвез — сослался на то, мол, что ей передвигаться вредно, да и что за больница в этом поганом городишке рядом. Не больница, а дыра. Всякое такое, в общем. Я ей, мол, здесь помощь окажу в два раза лучше. Вот и оказал — она уже как два года на том свете. Она летом позапрошлым откинулась.

— Но я не понимаю… — Мишка смущенно качал головой, — дядя Сережа ведь вроде… — он не договорил, а только удивленно смотрел на Пашку.

— Хороший человек — ты это хотел сказать?

— Ну…

— Вот я так и понял, что вы до сих пор ничего не знаете…

Вот так мы с Мишкой и узнали, кого же тогда (и теперь — то есть до сих пор) подозревали в причастности к исчезновению Ольки… Вот это номер! Ничего себе!! Оказывается, Перфильева!

Но какой была первая мысль, невольно мелькнувшая в моей голове сразу после этого открытия? «Вот видишь, Предвестники табора оказались здесь совсем ни при чем, так что успокойся». И сразу после я почувствовал холодок в животе; и стыд за эту эгоистичную мысль. Но я ничего не мог поделать с облегчением, которое почувствовал.

Да, это было облегчение, пускай, и очень непродолжительное — длилось оно секунд пять, не более. А позже?.. Меня пронзил холод — это был уже не холодок в животе, но холод по всему телу. Я вспомнил «салки на великах» и как неожиданно Перфильев остановил меня…

Запах земли и йода, руки, сильные, тугие… перепачканы ли они чем?.. Руки, которые легли на мои собственные руки, сжимавшие руль… он не играл, нет — сухая жестокость в голосе… «убить», «ублюдок» — страшные слова… тени… были какие-то тени?