— Постой-ка… у тебя есть вещи из Олькиного дома? — осведомился я вкрадчиво; у меня все замерло внутри; я вдруг понял, что абсолютно трезв.

— Да-да, я же говорю: ее вещи. Дед отдал нам целый ящик. Он и многим другим раздавал, не только нам. Это стало его любимым занятием — можно даже так сказать. Да, любимым… сложил все ее вещи в пакеты, в коробки и устроил свободную раздачу. Но понемногу — это нам он только дал целый ящик сразу — бух, и все!

— А я… могу взглянуть?

— Макс, мне кажется, сейчас слишком темно для этого, — вступил было Мишка.

— Да не волнуйся, в сарае есть свет, — совершив усиленный рывок, Пашка встал на ноги, — пусть посмотрит, раз ему надо.

— И я могу даже… взять что-нибудь из этих вещей?

— Да пожалуйста, Господи! Они нам не нужны, а выбрасывать жалко — сам понимаешь.

«Да, понимаю», — подтвердил я про себя, перебивая тревожно бьющееся сердце: сейчас Олька подарит мне, наконец, свои вещи… и я стану обладателем рая.

Нет, не стану…

Пашка отворил двери сарая, зажег свет и указал на дряхлую картонную коробку, туго забитую под скамью, — передняя стенка коробки выгнулась вперед; в центре образовалась тупоугольная вершина, как у пирамиды, с разбегающимися в стороны узловатыми морщинами.

— Ты всю ее возьмешь? Зачем?

— Да, всю.

Осторожно, чтобы не задеть садовые инструменты, висевшие на стене в железных ячейках, и не устроить обвал, неловкими движениями Пашка принялся вытаскивать коробку.

— Помоги мне… ну же… вот так… Есть! — он принялся отряхивать руки и обтирать их о майку, — утащишь сам дальше? Она вроде бы не очень тяжелая.

Я откинул кусок старой скатерти, которым было прикрыто содержимое коробки, и принялся неверными движениями перебирать вещицы: дамское зеркальце, заляпанное краской, несколько черных фломастеров, запыленная наклейка, маленькая игральная кость, семерка пик…

Семерка пик? Что-то знакомое…

Боже, ни тогда, ни теперь я не в силах передать всю полноту чувств, охвативших меня в первый момент. В груди гудело. Голова словно бы превратилась в увесистую гирю, которую я с превеликим трудом удерживал теперь на собственной шее. Я перестал чувствовать руки — они дрожали, едва ли не бились в судорогах. И самое главное… казалось, несколько секунд я мог видеть собственные глаза, через которые проносились неясные изображения… кадры… как пленка в кинопроекторе.

Я снова опьянел, только это был уже не результат действия алкоголя.

…Какие-то из этих вещиц я отлично помнил, но более всего в этой коробке оказалось почему-то спущенных резиновых шариков, — ослабленные ниточки болтались тут же, на концах; несмотря на солидный возраст, шарики похоже, отлично сохранились. Сколько их? Десять? Пятнадцать?.. Не меньше десяти.

Сзади послышался оклик:

— Макс!

Это был Мишка. Я обернулся, но не сказал ни слова. Большой и указательный пальцы моей руки сжимали ниточку на шарике.

— Пойдем домой.

Я понял, что он почти трезв.

— Кажется, мы собирались сидеть всю ночь.

— Пашка пошел спать.

— Когда он успел?

Я-то даже не заметил, как он из сарая ушел! Видно, с того момента, как мы вытащили коробку, прошло порядочно времени.

— Только что. Пошли, — повторил Мишка, — у нас посидим, если хочешь.

— Слушай, разве у Ольки были когда-нибудь воздушные шарики?

— Нет. И не могло быть. Она их не любила, ты помнишь? С раннего детства. Еще рассказывала, как аж до двенадцати лет начинала плакать от испуга, навзрыд, когда рядом с нею лопался шарик.

— Да, да, я это тоже помню. И это совершенно не сочеталось с ее взрослостью.

— Точно.

— Но откуда тогда здесь эти шарики? — я кивнул на коробку.

— Я не знаю, возможно, это Широковы их сюда положили. Уже после прибытия коробки.

— Зачем?

— Откуда мне знать?

— Поможешь нести? Тут ручек нет, придется за дно держать…

— Так-так, Макс, перехвати… нет, по-другому… во-о-от…

Коробка была не тяжелая, но тащить ее было жутко неудобно.

— Смотри, чтобы на землю не свалилось… упало уже что-то? Чертова темнота — ничего не разглядеть! — выругался Мишка.

Мы опустили коробку.

— Что там?

— Фломастер упал.

— Ага! Скорее всего, это один из тех, которыми я купюры тебе рисовал.

Я рассмеялся. Мы потащили дальше.

— Как они назывались? Пиастры, кажется?

— Нет, какие пиастры! Экю, — сказал я.

— Ах, да. Пиастры я, значит, на другой даче рисовал.

— На другой? — легкий укол разочарования.