Скоро, улыбается Бухмин. Осталось порог дома перешагнуть. Победа, победа, это - она…

– Помнишь ты Шарика нашего?
– не оборачивается тётка Родина, а сгибается то и дело на быстром ходу, выдёргивает, тащит из бурьяна сухой корявый прут, и ещё один подбирает; для печки.
– Как только забор мы зимой сожгли, разгородились перед всем светом, он, Шарик, всякую границу потерял! Без забора не понимает, сколько земли нужно охранять. Стал думать, что теперь всё село - наш двор. Носится с утра до ночи по большому кругу, лает, лает, того и гляди ноги протянет… От усердия так умаялся, глупый, так отощал - роздыху не знает! Охрип совсем, Шарик. С ума сошёл. Нет, разве так можно - себя не жалеть? Всех охранять, кого ни попадя?!.. Дети на речку ушли. Вернутся скоро. Ты их не узнаешь, подросли… А Павел погиб.

– Ты писала, под Курском, - идёт за нею, след в след, Бухмин.
– Там наших много сгорело в танках. Тыщи ребят прополыхали, как свечки. Я знаю.

– Как свечки, - повторяет она голосом покорным, угасшим.
– Наверно… А нам написали, что - пал. Не сгорел, значит. Павел.

Спешит тётка Родина, торопится. Бежит на горку в мужском просторном пиджаке, прижав тяжёлый карман правой рукою. А левой, пригибаясь, всё подбирает что-то - палку, сухую ветку, прут.

– На, и ты неси…

И снова вскрикивает сокрушённо:

– Убьют его! Шарика… Грозились… Вон он бежит! Извёлся, дурак ненормальный. Стал скелет… Гляди: шерсть клоками висит. В репьях весь и бока ввалились… Страшный, как чума карагайская… Мешает всем Шарик наш! Убьют, сказали.

– Кто сказал?

– Кто… Чеченцы!

И вот уж она, околица села. Но ничего не узнаёт вокруг Бухмин, поглаживая на ходу скулящего запаршивевшего пса, жмущегося к ноге:

– Привет, трудяга…

– Видишь, сакли у нас теперь, - сухой палкой показывает тётка на глинобитные странные строения, сооружённые наспех.
– Понастроили - сроду таких тут не было.

И Бухмин, с хворостом под мышкой, видит на улицах всё тех же плечистых горцев в каракулевых папахах, и прямых молодых женщин, и неприветливых старух, похожих на орлиц, и смуглых детей, играющих в ножички.

– Ты вот зря в военной форме приехал, - опасливо косится на Бухмина тётка Родина.
– Не любят они военных. А ты ещё и с медалью. Какая у тебя?

– За боевые заслуги.

– Ну вот. Уже заметили они. Надо было - в гражданской одежде…

Помчался Шарик дальше, вкруг села, под свой хриплый, глухой добросовестный лай, похожий на кашель. И дом, родительский, просторный, словно сжался в размерах и не узнаёт уже Бухмина, бросившего к печке сухие прутья. И те же запахи в нём, те же половики, те же занавески. А души дома не осталось, что ли? Истаяла будто душа.

Тётка Родина вытащила нож из кармана.

– Садись!
– сказала.
– На венский стул. Один старинный, дедушкин, уцелел у нас… На, режь хлеб, Феденька. Дай, поцелую тебя в макушку.

Ткнувшись лицом в вихры Бухмина, тётка проговорила задумчиво:

– Живой… Маковка поездом пахнет, пылью, - и села напротив, подперев щёку ладонью.
– Живой… Режь, режь.

– Погоди!

Привычным движением, не вставая, достаёт Бухмин с полки брусок. Плеснув на него водицы из чайника, прилежно и мерно чиркает краешком лезвия по сырому.

– Вот, две хохотушки в доме были, ты и тётка Бухмина, - улыбается он мальчишеской своей поре.
– А встречаешь - одна.

– Писала, что, как состарится, то помирать сюда приедет! Хохотушка, - рассеянно отвечает тётка Родина, постукивая створками буфета.
– Не хочет, чтобы её в Сахалин зарыли… Письма тебе поискать? Надо - поищу… Она и сыну своему наказала давно уж: «В Сахалине лежать не буду!» А я ей отписала: «Поживёшь ещё! Не старая…» Там у них рыбы много, она для здоровья полезная… И для здоровья, и для долголетия.

– Та тётка мне чужее была, - сказал Бухмин.
– Она меня за вихор драла, бабища.

– Один раз - ничего!
– нехотя засмеялась тётка Родина.
– Вот, не надо было её почерком записки Тимоньке рябому писать. «Я тебя люблю, давай поженимся»… Она, может, с этого расстройства к солдату своему на Салахин уехала поскорей, от стыда. И выйти не успела, как разошлась…

И снова будто тенью накрывает тёткино лицо, просветлевшее только что.

– А шкерят они рыбу - это солят, что ли, на заводе у себя?
– спрашивает она рассеянно, ставя на стол миску с двумя рыжими оладьями.
– Или это - потрошат?..

Но Бухмин ушёл, не дослушав, к рукомойнику под яблоней и наскоро помылся. Хорошо, что вода родная не меняется, думал он, обсыхая на ветру. И земля…

За тарелкой кислой капусты, за банкой тушёнки, привезённой Бухминым, и за вином заморским слушал он потом тётку, не спрашивая ни о чём.

– Дети скоро придут. Гриша с Митей хорошо за девчонками смотрят. В рост их гонит обоих, а на чём - расти? Не на чем… Феденька покрепче. Ну, у него кость широкая, отцова… А Пашу моего под Курском убили!
– не ест, всё смотрит тётка Родина на Бухмина распахнутыми сонными глазами, как сомнамбула.
– В боях он пал. Смертью храбрых погиб. Вот, нас отстоял зато.