Имперский диковинный гребень, который Бухмин забыл отдать когда-то своей тётке, Лиза нашла на дне старой коробки с катушками высохших лент для пишущей машинки и с кипами черновиков. Лиза пробовала носить его сама, да он тяжёл для неё оказался. Но приглянулся однажды гребень заезжей гостье - московской работнице здравоохранения, - такой нарядной, что Бухмин, заглядевшись на её крепдешиновые высокие бока, счёл за честь порадовать врачиху-гречанку трофейным этим подарком. С имперским гребнем на затылке та уехала из Столбцов к себе, в Москву, а позже, говорил кто-то, что за рубеж, однако доподлинно это неизвестно.

Бухмин же выпустил вторую книгу стихов - про тяжкую войну, про отчую землю, не доставшуюся врагу, про окончательную народную победу, - и стал наконец известным поэтом. Стихи его звонко читали лучшие пионеры на слётах. Сам он тоже много выступал; перед теми же пионерами, комсомольцами, допризывниками, наказывая служить - верно, чужой земли - не желать, своей - не отдавать ни пяди.

А многодетная тётка Родина писать ему из Тирасполя к тому времени уже совсем перестала. Но в праздничных шумных застольях он вспоминал иногда про Шарика, сошедшего с ума, про выкуренный напоследок табак первой мировой… И про вдовую тётку Родину со шпагатною бечёвкой в волосах, которая всё-то ходит где-то с ножом в кармане мужского просторного пиджака… А ещё упоминал непременно про тиральсполькую, замечательную, всегдашнюю её приписку: «Целую тебя в маковку тысячу раз!»…

И все смеялись.

При гостях голос матери становится ненатурально низким и цветистым. А тембр звучания сгущается до оранжево-красных и жёлтых тонов.

– Макс!..
– говорит мать. Огненный блик слова вспыхивает перед глазами Максима - и гаснет, обдав лицо дурной манерностью. Максим сжимается от мысли, что в это мгновенье блик видят все - и людям неловко смотреть на мать и на Максима тоже: он - её сын.

«Не надо так, мама!
– молча просит он.
– Ты же хорошая. Не надо так!»

Но мать сегодня красива. А когда женщина бывает красивой, она не чувствует ничего, кроме своей красоты.

На улице, во дворе, имя Максима произносится так, словно его, расплющивая, с размаху шлёпают об асфальт: «Макся!»

Снова рыжевато вспыхивает блик его укороченного до нелепости имени. И Максим, подчиняясь, несёт гостям свои этюды.

Иногда Максиму кажется, что родился он с другим именем, лёгким и строгим - легким, как движение души, но имя это не угадали. А сам он никогда не мог вспомнить его. Потому что давно, ещё до рожденья, имя ушло от него, не сумев вернуться снова.

Гости рассматривают этюды, разговаривая о хоккее. Сейчас в их руках окажется лучший его этюд. Этюд единоборства двух жизней за смерть для одной из них. Вот он… Жёсткие степные травы.

Серый овал воронки. Здесь они встретились. Двое.

Противники. Солдаты. Люди. Здесь, на земляном отвале. Неожиданно. Лицом к лицу.

…Серый овал. Жёсткие степные травы… Этюд переворачивают так и эдак. Максим ждёт, не глядя на гостей, но чувствуя выражение их лиц. И наконец понимает: им не видно солдат, в рукопашной схватке скатившихся на дно воронки.

Серый овал. Жёсткая трава… А небо напряглось над воронкой, и облака застыли над нею, дробя и многократно повторяя движения двух людей, сцепившихся там, на невидимом дне, в объятиях смертельной ненависти, в объятиях безысходной ненависти… Облака застыли над ними в судороге зеркального отображения движений.

Он молча собирает этюды, не нужные гостям.

– Макс!.. Займи себя!

Необязательные эти слова матери мягко, но настойчиво выталкивают его в свою комнату, выталкивают как маленького.

В своей комнате Максим забывает про этюды.

Над кроватью, над старым вытертым ковром, висит магазинная картина в золочёной раме. Два толстых пирата плывут в широком и плоском корабле. Этой картины почти нет, потому что сквозь неё сразу же начинает проявляться другая, настоящая. Она не висит на стене - она парит в воздухе.

Женщина. Светлые глаза её слышат Максима.

Женщина с длинными глазами и строгим отстранённым ртом. На картине - дымчатые летящие её одежды. И тонкая рука, роняющая ослепительно белый цветок. Цветок выпадает - и не падает. И мизинец женщины изогнут так, как никогда не бывает в жизни…

Максим смотрит на женщину. Колеблются дымчатые, неясные её одежды. Женщина слышит его.

И рот её отчуждённо строг и горек.

Максим смотрит до тех пор, пока светлые глаза женщины не начинают медленно удаляться от Максима в неясную даль за стеной, теряющей свою материальность. Дымчатые одежды растворяются в воздухе, оставляя пустоту, сразу ставшую осязаемой.

Два пирата на корабле тянутся к пузатой бутыли.

В ней - свиток золотого тона. Максим никогда не размышляет над тем, что начертано в свитке. Он отворачивается, воспринимая и спиною дешёвую таинственность золотого тона, досадную пустячность золотой тайны…