Житковский хотел было попроситьу кого-нибудь из покупателей, чтоб докинули, но, обернувшись, увидел недовольное пухлощекое лицо, сидевшее на плечах существа мужского рода в костюме-тройке. Из-под рубашки существа выглядывала внушительная золотая цепуха толщиной с сосиску. Всякое желание просить милостыню у Житковского пропало. Он протянул кассирше кулек с барбарисками и, словно оправдываясь, добавил:

– Это отложите… Я потом подойду.

Рыжеволосая фыркнула, отсчитала пошамканные сотки и протянула Житковскому:

– С вас пять четыреста. Приходите к нам еще. Может, возьмете билетик «Ваше лото»?

– Нет, спасибо.

Конечно, ни за какими барбарисками Антон возвращаться и не думал. Он запихнул в нагрудный карман последние два косаря, оставшиеся с получки, засунул «Водолея» в сумку-сеточку и побрел на полусогнутых к выходу. Обмануть послевкусие не удастся, подумал он. Но жизнь и так говно, х…ле там обманывать.

Если у человека что-то и есть внутри, думал Антон по дороге в парк, где зависали одни собачники, молодые мамаши и алкашня, так это пузыри. Человек появляется на свет чистым, как спирт. Был такой мужик когда-то – Жан-Жак Руссо. Он похожую телегу задвигал. Потом с человеком происходит какая-то х…йня – воспитание там разное: мамка говорит, чтобы никому велик не давал и с незнакомыми людьми в машине не ездил, а папка бьет по жопе тапком. И вот человек уже начинает бродить. Его внутреннее содержание, где чувства и душа, становится чем-то вроде браги из гнилых яблок и сырой соломы. Носит в себе человек это все и не знает, как жить дальше. Но это только начало. Потом его сажают на стул и говорят: пока не сделаешь домашнее задание, никуда не пойдешь. Потом твердят, что с Федоровым дружить нельзя, потому что у него родители – евреи. И вообще евреи – очень жадные люди, которые распяли Иисуса Христа. Человека сажают на иглу морали – и вот у него внутри уже булькают и лопаются пузыри. Что-то вроде пива или шампанского. Дрянь какая-то.

А потом – по наклонной. Общественные устои, стереотипы и служба в армии. А там тебе дед кирзой в грудак и зубную щетку в руки – вперед на штурм крепости Сартирии. И вот булькает в человеке, а наружу не выходит. Так и заканчивает он с этими пузырями внутри. Либо сам, либо пена изо рта идет, либо выпивает кто из соломинки.

***

Антон оказался в парке и остановился возле лавочки, на которой никто не сидел. Рядом футбольное поле, где гоняла мяч детвора. Несмотря на воскресный день, в городском парке было немноголюдно. Мимо проплыла розовая коляска, которой управляла молодая мамаша. Голуби у дороги клевали шелуху от семечек. Коричневая собака у ели лизала яйца.

Житковский присел, достал из сеточки «Водолея» и резким сжатием челюсти открутил алюминиевую пробку. Оглядевшись по сторонам, Антон глотнул. Специфическое послевкусие минской водки встало поперек горла, зацепившись за кадык, отчего Житковский сморщился. Он освободил плавленый сырок «Столичный» от фольги, отломал клейкий кусочек и положил его в рот, облагородив флору языка и неба соленым. Это было хорошо.

Антон сощурился и провел черной мозолистой ладонью по лицу, смахнув крошки с краешков губ. Внутри начинало набухать. Он ощутил, как недавняя пустота наполняется содержанием, словно околевшая от морозов ветка за одну апрельскую ночь возобновила ход своих внутренних часов прорезавшимися почками. Ожившее содержание Житковского пульсировало и сладко гудело.

Он вдруг представил себя граненым стаканом, смысл существования которого в том, есть ли что внутри или нет. Какой-то стеклодув сделал этот стакан и поставил его на полочку. Стеклодув только и делает, что выплавляет стаканы. Какое ему дело до единицы, когда их у него бесчисленное множество? Стакану лишь и остается, что стоять на полочке и пылиться, пока стеклодуву не взбредет в голову освежиться или к нему не придут гости.

Смысл стакана, думал Антон, чтобы в нем что-то было. Поэтому стеклодув и вливает в нас с рождения 70 процентов жидкости. Наша же миссия – довести это число до ста. Так мы достигаем Абсолюта и впадаем в лужу вечности, когда жидкость из нас выливается за края.

В брюхе Антона взрывались пузыри, и ему было приятно от мысли, что с каждым днем он становится все ближе к луже вечности. Так иногда, оказавшись в лифте, он замечал, что в нем нассано, и удивлялся мысли, что в той луже тоже кипит жизнь, что это такая Ссанная вселенная, и у нее есть свой Бог – Человек. И тут же, в апогее философских размышлений, Житковский наступал в лужу и размазывал ссанину по грязному полу. Специалист по мусору и владелец волшебной лыжной палочки хохотал – он уничтожал чей-то мир.

Мяч перелетел через забор, отпружинил от асфальта и ударил Житковского в висок.

– Эй, дядя, подай мячик! – крикнул из-за забора лопоухий мальчик с прической-гнездом.

Антон спрятал сеточку с водкой под лавку, угрожающе помахал в сторону забора кулаком, подбросил мяч и неуклюже ударил по нему что есть мочи. Мяч взлетел высоко в небо, на мгновенье слился с солнечным дискоми упал за изгородь, запрыгав по футбольной площадке, как кузнечик. Мальчик с гнездом на голове побежал за ним.

Житковский почувствовал гордость и даже какую-то общественную значимость: что он еще могет, не только бухать горазд, но и по мячу может нехило вдарить, хоть и не играл в футбол добрых лет 15. С чувством собственного превосходства Антон выпрямил сутулый хребет, захрустев позвонками, и обернулся к скамейке, перед которой уже стояли трое юнцов в милицейских кепках. Один их них, самый рослый, держал кожаную папку с заготовленным белым листом бумаги.

– Ну что, папаша, распиваем? – спросил обладатель папки.