На том месте, где недавно крутилась ворона, лежали светлые крошки. Нагнувшись, Антон сразу узнал знакомый кислый запах, которого ему сейчас так не хватало.

Вот б…я, сырок…

Он взял одну крошку и положил на язык.

Мысль о том, что она, возможно, побывала в клюве грязной птицы, не вызвала у Житковского никакого отвращения. Он даже испытал чувство духовной близости, так как, по сути, был таким же вольным странником – вонючим, немытым и никому не нужным расп…здосом, как эта черная тварь с клювом вместо рта.

Он посмотрел на бутылку, увидел, что в ней осталось чуть меньше половины, и облизнулся. Проблему нужно было как-то решать. Житковский повернул пробку по часовой стрелке и приготовился пить. Но в этот момент почувствовал слева новое присутствие.

Вороны на асфальте не было, но в темноте явственно проступало очертание силуэта, который становился все больше. Тень надвигалась, и на секунду Антону почудилось, что она плывет, потому что не было слышно шагов.

Тень поравнялась с Антоном, и он узнал в ней мальчика с прической-гнездом. С виду ему было лет 10. Обычный ребенок, попытался успокоить себя Житковский. Но зачем он надел в такой поздний час светозащитные очки? И зачем этот странный галстук в расцветке георгиевской ленты поверх майки? И что у него вообще на ногах? Почему вместо ботинок тряпичные красные мешочки, обвязанные вокруг голени веревками?

– Ты чего так поздно шляешься? – Житковский попытался не смотреть мальчику в очки и перевел взор на забавную прическу.

– А я, дяденька, барбариски ищу. Не знаю, куда задевались. Мама купила только. А их нет. Не знаю прямо. А что это у вас такое?

Житковский обернулся и увидел возле своей сетки на парапете белый кулек. Точь-в-точь такой же, какой он сегодня оставил рыжеволосой профурсетке на кассе. Сердце Антона екнуло, за воротником стало мокро, но блюститель чистоты решил не подавать виду и протянул кулек мальчику.

– Может, вам отсыпать? – развернув кулек, улыбнулся мальчишка.

Житковский ни о чем не думал. Он просто кивнул и вытянул ладонь, на которую тут же упало несколько шуршащих конфет. Так же автоматически Антон сжал барбариски в кулак.

– Спасибо, дядя! – мальчик задорно развернулся и вприпрыжку побежал туда, откуда явился – в вечер и тьму. Мгла поглотила его тень, и теперь можно было лишь слышать, как шаркают об асфальт пакеты вдали.

***

Как же это так случилось, думал Антон, что я остался совсем один? Ни друзей, ни знакомых. Никого – даже врагов.

Он разжал кулак и посмотрел на барбариски. Подошел к воде и поднес бутылку к губам. Прозрачная жидкость тут же обожгла горло. На этот раз привкус «Водолея» почти не ощущался, водка побежала по телу, как дождевой поток по водостоку, и расплескалась в животе.

– Эй, Эдик, ты помнишь? – обратился в пустоту Антон. – Помнишь, как ты на краю крыши повис, а я тебя тащил? Август стоял. И мы пошли самолетики пускать у твоей бабки. А вверху была черепица, – Антон говорил уже не про себя, а вслух. – И мы запускали ТУ из газетной бумаги, а потом ты поскользнулся и покатился вниз. Чего молчишь, Эдик? Где б ты сейчас вообще был, если б не я? Лежал бы давно на Московском кладбище, а не в комитете архитектуры салями жрал… Так ты ж, гад, даже не звонишь! Сколько лет прошло, так хоть позвонил бы, поинтересовался, как там твой дружбан Антоха поживает. Не, я понимаю, тебе некогда! Ты у нас человек деловой, не доеб…сь! Тебе ж нужно пожрать в ресторане, а потом подтереться проектом молодого архитектора! И в спортзал успеть. А потом – к любовнице. Тьфу, б…я!

Житковский развернул обертку и попробовал конфету. Барбариска защелкала на языке и разлилась сладким.

В элитном доме на горизонте кое-где горели окна. Должно быть, бухали стройбаны или сторож. Антон смотрел в темноту и думал, что ночью люди все-таки не спят. Ночью люди бегут и бегут по кругу. Днем они хоть могут что-то контролировать или делать вид. А ночью эти законы не действуют. Человек проваливается – и уже больше не принадлежит самому себе. Он не контролирует потовыделение, слюну, храп, рефлексы. Вся его сущность в такие минуты мчится вперед, теряя жидкость, но прямая замыкается каждый раз, когда человек открывает глаза. На его подушке остаются желтые следы от вытекшей за ночь слюны. И он не может сказать, что происходило с ним в эти шесть часов. Почему он так изможден, куда он бежал, что тело потеряло столько жидкости? Человек не в силах понять. И только когда он возвращается к ежедневной рутине, его существо впадает в сон – контролируемый и предсказуемый.

Сладкая слюна плавала между зубов Житковского. Он чувствовал, как бурление внутри усиливается, словно он бутылка «Советского шампанского», которую только что хорошенько встряхнули. Жидкость выступала из пор. Заставляла прилипать майку к спине. Скатывалась из краешков глаз по щекам и повисала на подбородке. Антон плакал. Потому что вечер сегодня был теплым. И было хорошо. И на донышке еще оставалось на глоток. А в запасе было две барбариски.

Он подумал сейчас одновременно обо всех, кто был когда-то в его жизни. Вспомнил уставшее больное лицо мамы и ее узкие глаза. В памяти всплыл Эдик на крыше, а потом бляха на ремне прапорщика Забайло. Он вспомнил вкус первого портвейна и единожды отведанного «Джима Бима».

Еще он вспомнил, как три года назад стоял на этом же месте с лыжной палкой в руке. Рядом с ним был пакет мусора, а на асфальте лежало тело пятилетней девочки с неестественно вывернутой набок ногой. На девочке был сиреневый сарафан, желтые гольфы и белые сандалии. В ее русых волосах расползся медузой алый бант. А по горлу шла сплошная черная линия. Кожа девочки была блекло-голубого цвета, губы приоткрытые, синие. Но больше всего Житковскому запомнились сомкнутые веки в ниточках тонких вен. Девочку достали из воды в полшестого утра. Милиция потом сказала, что это было убийством на бытовой почве. Отец утопил дочь из-за того, что та не хотела ложиться спать.