Ведь как просил он Узбека: дай войска на Дмитрия! Через одну ту изобильную Тверь все бы долги мог разом покрыть! Но остался непреклонен Узбек.

«Коли я казнил Михаила, не значит, что я враг его сыновьям. Если они, не в пример отцу, будут уключны мне и верны — укрою и их своей милостью…»

«Эвона что!.. Так на что ж Михаила-то погубил? На что меня-то обрек своей лаской? Мне-то как теперь жить, как править?.. Али не я слуга твой верный, под покровом твоей лучезарной милости? Ить, на все иду ради тебя, поганого!..»

Нет, не дал Узбек войска. И Байдере, видать, пес наказал ни в коем разе на Тверь не ходить. Юрий уж уламывал того Байдеру. Смеется татарин:

«Байдера не враг себе, князь…»

И то, войско-то у него лишь на грабеж, а не на войну!..

Взвоешь тут пуще волка в загоне! С одной стороны — хан Узбек, и издали взгляд его, как стрела, проницает, а мысли темны и не ведомы! Разве его поймешь, косоглазого?.. С другой стороны — обиженные, злобные тверичи. И ни лаской, ни серебром их не укупишь, а вот, поди ж ты, надо, надо же исхитряться!..

Юрий помотал головой, отгоняя горькие мысли. Но куда ж от них денешься? Ни в веселье, ни в хмельном пиру от них не отвяжешься, и довериться некому, некому…

Уж не в том ли и есть — наказание его?! Казалось бы, свалил Тверского, так радуйся — ан на душе одна мертвая стынь!..

Со смертью Михаила великая, безмерная власть, как с куста, упала в Юрьевы руки. Но, как долго ни вынашивал он мысли о ней, как ни стремился к той власти всю жизнь, ан и она, долгожданная, въяве оказалась совсем не такой, какой грезилась прежде. Прежде все представлялось яснее и проще, да прежде-то и было ясней. Вот тебе враг, силен и могуществен, аки тот Голиаф, убей его — и сам станешь велик. Убил, поднялся над всеми, да где оно, то величие?..

А казалось-то: вот твое поприще, вот твой путь, ступай по нему и в конце обретешь заветное да желанное. Преодолел тот путь, все превозмог, что ни встретил на нем, вроде бы и дошел до конца, но и в том дальнем конце не обрел ни покоя, ни чести, а видел лишь тесаный, каменный крест подорожный — унылый знак того, что путь-то только наполовину пройден и главная тягота еще впереди!..

Что же это? Вроде и впрямь поднялся над Русью, но нет над ней верной силы. Как дорога в распутицу расползается под ногами! Да что распутица! Чистая болотина — эта Русь! Всякий раз думаешь, что ступаешь на твердое, и всякий раз чревом чуешь, как бездонно, зыбко и провалисто под ногой — вот-вот ухнешь в вонючую, ржавую, всесильную жижу, что поглотит тебя с потрохами и пузырей не оставит! И никого нет рядом, кто руку подаст…

Всем oкpyr мнится, что его братский союз с московским Иваном — образец верности да содружества. Еще бы! Надо же, как старший-то Юрий наследную от батюшки Москву отдал в пользу Ивана без сожаления! Да мало кто ведает, сколь ненавистны они друг другу. Сызмала Юрий не терпел хитроумного, впрок загадливого, тихонького да льстивого единоутробника. В одних покоях душно ему с ним становилось, от глаз его суетных, от вялого голоса бечь хотелось куда по-далее! Оттого еще, чтобы не быть рядом с братом, а не только ради единого примысла, как набрался сил, ушел Юрий прочь из Москвы. А Москвой-то таким, как Иван, и править. Всегда-то более вроде бы добронравных да добродушных, ан себе на уме, хитрованистых московичей, любы были Юрию иные: жесткие да воинственные переяславцы или же живые, как ветер в поле, пусть переменчивые, но предприимчивые новгородцы. С ними он нашел свою доблесть!..

Жадная до славы, страстная натура Юрия требовала беспрестанного злого действия — оттого и кидался он во все тяжкие, оттого ни себя не щадил, ни других, оттого столь удачлив был в примыслах… оттого так не сложно было управлять старшим братом Ивану. Кто б знал, какую волю он взял над Юрием! А Юрий пуще битв боялся слов и советов Ивановых, а все же слушал младшего брата, потому как знал, что умнее его Иван и советы его верны, да только верны как-то надвое: никогда не знаешь — голову ли сложишь, жив ли останешься, коли последуешь им.

Было время, Юрий всерьез опасался, что Иван нарочно его на Тверского натравливает, дабы, коли раздавит его Тверской, уж в полном праве занять его место в княжьем тереме на Москве. Если и думал о том Иван, так прогадал, прогадал, сучий хвост! Только из-за одного того, чтоб ему насолить, надо было свалить того Михаила. И опять же, когда б не он, не его тихая дуда уговорная, может быть, и не осмелился Юрий подняться на дядю, и все бы ныне шло по-другому!..

Не его ли слова: мол, кто силен — тот а прав!

Не он ли беспрестанно зудел да нашептывал:

«Али более достоин тебя Тверской?.. Ужели уступишь Тверскому первенство?..»

Иван первым затмил ему взор властью великокняжеской.

Как тихий омут глаза его, однако взглядом их не ухватишь — то в лоб тебе смотрит, то в переносицу. И шепчет, шепчет! Не говорит, а будто ветер ласковый листьями шелестит. Слух, как тетиву на луке, аж в струну вытянешь, чтобы, упаси тебя Господи, не пропустить какого важного слова, в котором самая суть или Иванов яд упрятан.