— Да стреляй, щенок! Плевать я хотел на ваши автоматы и бандитские рожи! Слышишь, ты?! Плевать! Семи смертям не бывать — одной не миновать… Я тебе в деды гожусь, пожил уж!.. Смотришь на мой костюмчик и звереешь от зависти, гаденыш?! — Депутат дернул за лацканы свой мятый и изгвазданный в штукатурке пиджак. — Тебе ведь, ущербному, надо все и сразу, весь мир на блюдечке с каемочкой! А на химкомбинате разнорабочим не хочешь?! И чтобы по вечерам в институт на лекции ползти? Падать, но заставлять себя ползти. И ночами формулы зубрить. А чтобы голова не падала, приемник под подбородок ставить. Картошка, хлеб, пломбир по тринадцать копеек — вот как мы, лимита, в Москве-то жили не тужили. И покоряли ее, Москву вожделенную! И добивались всего потом и кровью. Своими, не чужими! Понял, мразь?! — с нацеленным, будто пистолет, пальцем Депутат сделал еще один шаг к Аркану. Четвертый Волк опустил автомат, переложил его в левую руку и достал из кобуры пистолет. Он поднял его, странно улыбаясь и целясь в голову восставшего пленника.

Ситуацию попытался разрешить Весел, со смешком обращаясь к Депутату и двигаясь в сторону Аркана.

— Замолкни уже, дядя! Мы все поняли про твои трудовые подвиги. Садись давай, я тебя сейчас газировкой угощу и даже послушаю еще какую-нибудь историю.

Депутат не обратил никакого внимания на слова Первого. Он с ненавистью и вызовом глядел в насмешливые глаза держащего его на мушке Волка. Рядом с маленьким Депутатом вдруг черной горой вырос грузный Архиерей, вытянувший руки к Аркану.

— Сынок, сынок, опомнись! Хватит крови, пощади людей. Себя пощади!

Он вдруг повалился перед Арканом и Веселом на колени.

— Простите нас, если мы виноваты в вашей беде… И Бог простит вас, если вы опомнитесь, опустите оружие. Помилуйте…

Священник был широк и высок, потому, даже стоя на коленях, прикрывал почти целиком фигуру низенького Депутата от пуль.

Взгляд Аркана изменился. В нем исчезла глумливая насмешка, и рука с пистолетом дрогнула и стала опускаться. Считаные мгновения могли мирно решить исход этого страшного противостояния, но именно в эту минуту в проеме двери показался довольный Петруччо, нагруженный пакетами с едой, и Килька, который проводил людей и был страшно рад тому, что хоть часть заложников вырвалась из проклятого актового зала. Увидев немую сцену, Петруччо выронил сумки и, схватившись за автомат, болтающийся у него на плече, заорал:

— Ты че, белобрысый, на попа быковать? Да ты урод бесноватый!

Он не успел сделать и двух шагов к Аркану, как раздался одиночный выстрел, и Депутат рухнул на спину с пробитым лбом. Архиерей, закрывшись руками, повалился в паркетное крошево. В ту же секунду Весел сбил выстрелившего Аркана с ног, а Петруччо, подбежав к ним, нацелил на Четвертого автомат.

— Что вы творите?! Зверюги, что вы творите?! — дико вопил Килька, схватившись за волосы, но его голос потонул в криках заложников, которые снова кинулись друг к другу сбиваться в затравленную стаю.

В редакции программы криминальных новостей творилось нечто невообразимое. Все сотрудники были срочно вызваны на работу, и каждый старался притащить свой жареный кусок информации о событиях на улице Замазина. Малейшая фраза от силовых структур, даже дежурное: «М-м-м, пока рано что-либо говорить» на вопрос о происходящем в институте, служила поводом к многословным комментариям. Бредовые домыслы или полуправда о заложниках, бандитах, их связях с русской мафией в Америке, исламистами, спецслужбами, которые выполняют политический заказ, отвлекая общество от насущных социальных проблем, — все пихалось в беспрерывный поток страшилок, изложенных кликушески-надсадным тоном.

Когда спецкор Хваткий влетел в аппаратную, держа за руку Полину, что ту заложницу, на него никто не обратил внимания. К эфиру не успевали смонтировать материал, в котором житель ближайшего к институту дома — пенсионер Василий Иванович Плюев уверял, что лично проводил в подвал рокового особняка сотрудника ФСБ или МВД — женщину средних лет приятной наружности. Из его слов тут же был сделан вывод, что службы правопорядка по меньшей мере ЗНАЛИ о готовящихся событиях. Но что именно они знали и как допустили подобное (не умышленно ли — вот вопросец?), с сарказмом комментировал куцые ответы шамкающего дедка корреспондент. К этой минуте приятель Люши — дед-модник с буйной фантазией — был главным эксклюзивом программы. Материал, наконец, выдали в эфир, и пока он шел, Хваткий торжественно рявкнул на всю аппаратную, в которой у мониторов сгрудилось руководство канала:

— Перед вами единственная родственница террориста Ильи Миусова! Она готова дать мне интервью в прямом эфире.

Сообщение произвело должный эффект. На мгновение воцарилась тишина, а потом главный редактор завопил, чтобы немедля освобождали студию от «сопли жующей ведущей» и сажали туда Хваткого и его гостью, предварительно припудрив. Гостья была настолько ошарашена поворотом событий, что едва не сбежала от алчущих скандала телевизионщиков. Но от Хваткого убежать не смог бы и бегун-разрядник.

Когда пунцовую и едва не плачущую Полину усадили в кресло и прицепили к кофте микрофон, Хваткий преобразился еще больше. Теперь он окончательно вошел в роль бескомпромиссного следователя с проницательным прищуром.

— Полина Степановна, вы — единственная родственница Ильи Миусова — электрика стройкомбината Н.

— Да нет! — попыталась перебить его «заложница». — Я хорошая знакомая его тети-опекуна, которая умерла… — Полина осеклась.

— Вы хотели сказать, умерла в тюрьме? Криминальные наклонности воспитанного уголовницей-теткой мальчика сказывались в детстве?