Серое лицо, потерявшее свою миловидность, начало дрожать всеми мускулами, глаза бегали всё по старому, но уже где то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, послышались всхлипывания.

— Граф... Не губите... молодого человека... вот эти несчастные... деньги... возьмите их. — Он бросил их на стол. — У меня отец... старик... мать... [1463]

Ростов, испытывая и жалость, и отвращение, и радость, и торжество, взял деньги и, не сказав ни слова, [1464] выбежал из комнаты. [1465]

Весь полк пришел в неописанный ужас, узнав о поступке Телянова, и решено было доложить об этом Г[енералу] и к[омандиру]. Но Гардон по слабости отложил три дня. Телянов сказался больным и не показывался. 11 октября обедали у п[олкового командира]. [1466]

— А, граф Ростов, — сказал за обедом [1467] строго полковой командир, старый, атлетического сложения, известный храбрец и служака немец, имевший привычку начинать каждую речь с а, а, как будто он искал слов, обращаясь к юнкеру, который тоже был приглашен к обеду на другой день, — а что такое у вас было с Теляновым? Он, [1468] а, заболел от вас, [1469] — шутил полковой командир, — вы бы, а, пожалели его, а. [1470]

Ростов не отвечал.

— А, я вас спрашиваю, г-н граф юнкер. Неприятность, а?

— Не было неприятности, а ему надо было заболеть.

— А, отчего? А, я вас серьезно спрашиваю. [1471]

— Он подлец и я его уличил, — вдруг [1472] разгораясь и, вероятно, обиженный тоном начальнического подшучивания при всем столе, отвечал Ростов, краснея.

— А чтооо? — вдруг, хмуря свои седоватые брови и ударяя атлетическим кулаком по столу, закричал полковой командир.

— Вы думаете а, что, а, говорите, г-н юнкер?

— Я знаю, что говорю, полковник.

— Ну, отчего [1473] такое слово про гусарского офицера? Это дурно, молодой человек, будьте осторожны. Отчего?

— Оттого, что он украл деньги и я его уличил, — отвечал Ростов.

Несмотря на то, что Гардон <и другие офицеры> мигали и шептали ему, Ростов [1474] уже приходил в свое восторженное оживленье.

— Это неправда. Этого не может сделать Павлоградский гусарский офицер.

— Я никому не позволю говорить, что я лгун, ни немцу, ни генералу, никому, — на весь стол закричал Ростов и встал. — Я потребую удовлетворенья. — Он встал и вышел. Офицеры кое-как успокоили Ростова, внушив ему нелепость мысли юнкеру требовать удовлетворения у полкового командира, и передали всё дело полковому командиру, который однако не мог удержаться, чтобы не сделать выговора Ростову за то, что, не жалея мундира, сказал такую вещь при всех, а не ему одному. Ростов во время выговора молчал и решил требовать удовлетворения, когда он будет произведен в офицеры. Ростову начало казаться, что полковой командир придирается к нему с тех пор и его положение стало так неприятно, что он намеревался просить главнокомандующего переводе его в другую дивизию.

Войска шли сначала в большом порядке: в форменной одежде, весь поход в ногу и в установленных интервалах. Но с 12-го сентября велено было усилить марши, ранцы и половину людей пехоты повезли на подводах. Проходили больше сорока верст в сутки, было много отсталых и порядок уже не был таков, каков он был, когда они только выступили за границу и проходили Галицию. В войске ходили разные слухи. Одни говорили, что Бонапарт уж на границах Австрии, что началась война, что австрийцы разбиты, что русские войска, одни говорили, идут в Вену, другие — в Париж, но слухи ходили, никто им не верил. Одно понимал каждый до последнего солдата, что коли везут на подводах и по сорока верст в сутки, то не для парадов, а что скоро каждому придется понюхать пороху и выставить свой лоб под ядро или пулю. Такая мысль всегда придает веселое настроение армии, и армия была весела, несмотря на осеннее, ненастное время и скверные, грязные дороги и беспрестанные болезни, которые заставляли оставлять людей в австрийских гошпиталях. Проходили с русскими песнями, русским говором, русскими мыслями и русскими привычками сначала польские деревни, города, стояли у жителей, как будто по дружески обращаясь с ними, но в сущности глядя на них, как на немножко завоеванный уже народ; ломали с ним русский и польский язык на средний, который бы должен был быть непонятен никому, но который, как будто, понимали и те и другие; принимали фураж и провиант от немцов чиновников, подтрунивая над колбасниками; офицеры гостили у помещиков, заводя знакомства и иногда любовные связи с вечера с тем, чтобы на другое утро уйти и никогда больше не увидеться. [1475] Случались мародерства и драки с жителями и, несмотря на то, что строго были наказываемы, между солдатами продолжало царствовать убеждение, что ничего забавнее быть не могло, как стащить у мужика воз сена или мешок овса и не продать (солдату ничего не нужно), а всыпать ротным лошадям. Проходили потом, так же с собой пронося везде русской дух, Богемию, в которой иначе надо было ломать язык, за что солдаты постоянно упрекали богемцев («наладились было, опять ломай язык», говорили они), и, чем дальше уходили, тем плотнее сжимался этот, точно кусок России, который оторвался от нее и пошел с штыками и песнями, пешком и верхом ходить по разным землям и, чем дальше, тем беззаботнее, и веселее, и руссее казался этот оторванный кусок России. Всё, что было слабого, ленивого, трусливого, всё оставалось по гошпиталям сзади.

1-й эскадрон гусарского Павлоградского полка с песенниками впереди надвигался на колонну пехоты, которая, загораживая путь, стояла на дороге. Впереди гусарских песенников ехали три офицера.

В пехотной роте, загораживавшей дорогу гусарам, происходила путаница. С Тешена войска везли на подводах. Но 6-й егерской полк, к которому принадлежала 12-я рота, загораживавшая дорогу, забрал все подводы и лишние под полковой штаб, так что подвод недостало для последней роты. Ротный командир посылал к австрийскому чиновнику офицера для вытребования подвод, и подводы только что приехали, и велено было снимать, укладывать ранцы и сажать слабых. [1476]

Пехотные солдаты шевелились на одном месте, как рой пчел, приготовляющийся к отлету; они окружали подводы, около которых стояли испуганные и мрачные подводчики богемцы и, пригибая головы и подкидывая плечом, снимали ранцы и кидали их один за другим на подводы, перебегали от одной подводы к другой, путались, смеялись.

— На моего немца не клади! — кричал один солдат, — он у меня откупленный.

— Ты на подводчика то ранец надень, — смеялся другой, указывая на огромного атлета богемца, который, опустив голову, с кнутом, молча стоял у своей телеги и исподлобья с страхом и видимым отвращением смотрел на веселых солдат, окружавших его.