— Знают они об наших делах? Знают, что я произведен? — спрашивал он.

— Где же знать, мы только теперь узнали, — отвечал Борис, не переставая любуясь [и] улыбаясь на своего [436] друга. — Ты был в деле? — спросил он. [437]

Простой небрежным движением [438] тряхнул по своему солдатскому Георгию, выдвинул свою подвязанную руку и улыбнулся.

— Энс, Шенграбен, корнет и представлен в поручики, — прибавил он. Но он тотчас же переменил разговор. [439]

— Ну, а твой старый пес [440] Алексей тут?

— Тут.

— Эй! чорт [441] Алешка!

Вошел добродушный и видимо хорошего дома слуга.

— Поди сюда, целуй меня, старый кобель! — И он обнял его.

— Имею честь поздравить ваше сиятельство.

— Ну, давай полтинник за извощика заплатить, — сказал он, напоминая те времена в Москве, как он занимал у старика по гривенникам. Старик, приятный [442] и приличный всегда, засмеялся.

— Извольте, ваше сиятельство, офицеру и кавалеру поверить можно, — и стал доставать из кармана.

— О, гвардия на политике [?]. Как я ему рад, этому старине. — Он опять переменил разговор, отвернулся. — Пошли у маркитанта взять шампанского.

Борис не пил, но с радостью достал из-под чистых подушек тощий кошелек и велел принесть вина.

— Кстати и тебе отдать твои деньги и письма.

— Давай, свинья этакая, — закричал Ростов, хлопая его по заднице в то время, как он, нагнувшись над шкатулкой, хлопал в ней звенящим английским замком и доставал деньги.

— Ты потолстел, — прибавил Простой.

У Бориса всё, от постели, сапог, до кошелька, чистоты ногтей и звенящего, несломанного замка с секретом шкатулки — отзывалось умеренностью и порядочностью. Он дал пакет, письмо. Простой облокотился на стол, почти повалившись на него, засунул руку в курчавые волоса, комкая их, и стал читать. Он прочел несколько строк, блестящие глаза его потускнели, прочел еще, еще страннее стал его взгляд, [443] и вдруг две слезы потекли по его щеке и носу, и он только успел закрыть лицо.

— Я свинья, не писал им, — сказал он вдруг. — Берг, милый мой! Послушайте! Когда вы сойдетесь с задушевным другом, как это животное, и я буду тут, я сейчас уйду и сделаю для вас, что хотите. Послушайте, уйдите пожалуйста куда нибудь к чорту. Вы знаете, я от души говорю, — прибавил он, хватая его ласково за плечо и тем стараясь смягчить грубость своих слов. «И как это всё просто и легко», сам себе удивляясь, говорил Ростов, «гораздо лучше так быть со всеми».

— Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, — сказал Берг, говоря как то в себя и раскачивая, вдавливая шею в грудь в знак успокоения.

— Вы к хозяевам пойдите. Они вас звали, — прибавил Борис с своим всегдашним мягким и полным такта обращеньем. — Вы скажите, что я ужинать не приду.

Берг надел сертук, такой чистой и франтовской, какого не было во всей армии, с эполетами и, сделавшись вдруг красивым офицером, вышел из комнаты.

— Я свинья! Смотри, что они пишут. [444]

«Думать, что ты, мой бесценный Коко, находишься [445] среди ужаснейших опасностей, свыше моих сил. Ты, [446] милый мой сын, дороже мне всех моих детей, да простит меня бог. [447] Да простит тебе бог те слезы, которые я по тебе выплакала и да не даст тебе испытать тех мучений...» Далее шли подробности о домашних, советы и приложено было рекомендательное письмо к князю Багратиону. — Ну его к чорту, я [448] не пойду.

<Вдруг углы губ поднялись выше и выше и Федор Простой улыбнулся, не> сводя глаз с темного угла комнаты, в который он задумчиво смотрел.

— Ну, a m-me Genlis всё та же? А Наташка милая моя? Все тоже? — Он улыбнулся. Борис улыбнулся тоже не насмешливо, не от чего нибудь, а только от радости.

— Расскажи про ваши дела. [449] Нам рассказывали, да правда ли всё...

— Ну, после, а Соня что?

— Ты ее не узнаешь, как она похудела, как она убита, это не тот человек... Напиши ей.

Опять Федор Простой задумался и опять потускнели его глаза.

— Да, — сказал он, — меня все любят, я это знаю, но вот сердце мое знает, что она одна всегда будет любить меня, никогда не изменит. От этого я и мало ценю ее. Все мы эгоисты. Ну рассказывай ты... как вы шли. [450]

Как только Берг ушел, Простой стал другим, более кротким, простым человеком и сбросил с себя всё это прежде выказываемое гусарство, которое, как ни шло к нему, затемняло в нем того доброго, пылкого, честного юношу, которого справедливо любили столь многие. [451]