[ Далее со слов:— Да, — сказала графиня, после того как луч солнца... кончая:— Что за манера! Уж сидели, сидели, — сказала графиня. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. IX.]

[650] — Боль, [651] — сказала Наташа, как только она вышла с Борисом из гостиной (она картавым ребенком называла его Боля [652] и теперь называла его так иногда) — подите сюда. Она стояла за цветами в таком месте, где ее нельзя было видеть.

— Хотите поцеловать Мими, Боля?

— Отчего ж не поцеловать? — сказал он, насмешливо улыбаясь, [653] и не прямо отвечая на вопрос.

— Нет, скажите: не хочу, пожалуйста скажите: не хочу.

— Ну можно сказать и не хочу. Что веселого целовать куклу?— он замолчал.

— Не хотите, ну так подите сюда, — она глубже ушла в цветы и бросила куклу на кадку цветов, — ближе, ближе. — Она поймала <его> ручками за обшлага [654] и в покрасневшем лице ее видна была торжественность и страх.

— А меня хотите поцеловать? — прошептала она, исподлобья глядя на него.

Борис покраснел <так, что слезы выступили у него на глаза.>

— Какая вы смешная... — проговорил он, нагибаясь к ней и [655] еще более краснея, но ничего не предпринимая, а выжидая. Чуть заметная насмешливость порхала на его губах, готовая исчезнуть.

Она вдруг вскочила на кадку так, что стала выше его, обняла его обеими руками так, что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движеньем головы волосы назад, поцеловала его.

— Поди прочь, я тебя не люблю, [656] — прокричала [657] она, смеясь, проскользнула между горшками на другую сторону горки цветов и убежала в детскую. Борис побежал за ней, остановил ее.

— Наташа, — сказал он, — можно говорить ты? Ты не ребенок, разумеется, я тебя люблю. Но пожалуйста не будем делать того, что сейчас, еще четыре года.

Наташа остановилась, подумала: тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, — сказала она, считая по пальцам.

— Хорошо! Так кончено?

— Кончено, — сказал Борис. [658]

— Навсегда, — проговорила девочка, — до самой смерти. — И она убежала в детскую.

Красивое, [659] тонкое лицо его [660] покраснело и в губах исчезло совершенно выражение насмешливости; он повел плечами, как будто после усиленной работы, и глубоко счастливо вздохнул.

Николай с Соней тоже пришли в детскую, где больше всего любила сидеть молодежь, и поднялась возня, хохот и крики такие, что гувернантка только махнула рукой. Казалось бы непонятным, что они могли находить веселого в венчании куклы с Борисом, но стоило посмотреть на торжество и радость, изображенную на всех лицах, в то время, как кукла, убранная померанцевыми цветами и платьем, была поставлена на колышек лайковым задом и Борис подведен к ней, чтобы, и не понимая эту радость, разделить ее.

<Когда они оба пришли в детскую (молодежь лучше всего любила сидеть в детской) они помешали Николаю с Соней, занимавшимся тем же. Они все давно уже жили друг с другом — Николай с Соней с первого детства, Борис с Наташей — вот уже два года, с тех пор, как [661] они переехали в Москву, где он каждый день бывал у [662] Ростовых, но должно быть день такой был для них нынче. Нынче не было занятий, все они были нарядны и <девочки обе были особенно хороши.> Николай [663] держал Соню за руку и целовал ее в глаза, в лоб, в рот и в плечи. Соня [664] говорила, что она никогда ни за кого, как за него, не выйдет замуж, а что ежели архиерей не позволит, она уйдет в монастырь и будет каждый день [665] писать ему письма. Всё равно я тебя так же буду любить, и ты тоже. Николай обещал писать два раза в день и всё целовал ее руку и другой рукой обнимал её. [666]

В этой толстой, преисполненной свежей кровью, черной брюнетке с огромной косой не было ни малейшего [667] страха [668] перед чувством пылкого, [669] живого, подвижного юноши. Она не могла понять, зачем он ее целует и обнимает.

Ей бы никогда это не пришло в голову. Она знала только, что Николай был самый лучший, самый добрый, самый храбрый молодой человек во всем мире, что никто лучше не пел, не рисовал, не танцовал и что все поступки его прекрасны. Николай [670] тоже не боялся этого чувства, как Борис. [671] Его впечатления всегда быстро сменялись одно другим, и он не умел [672] думать о последствиях того, что может быть из его поступков.

— Соня, — сказал он, — навсегда?

Он мог воздерживаться и бояться только тогда, когда бы ему угрожала опасность поступить нечестно. Честь была для него выше всего на свете, а в этом случае до нее еще не было дела.

— Я не такой человек, как другие, — говорил Николай, — я никогда не изменял чести (как будто ему было на это время) и никогда не изменю. Я полюбил тебя и...

В это время вошли Борис и Наташа.

— Честь выше всего. Да? — сказал Николай, [673] вздыхая. И вдруг, очнувшись, быстро: — давайте же, давайте же. Ну, будет. Давай, Наташа, Мими. — Он поставил куклу на деревянный колышек. — Одевайте ее, надо венчать.