— Не могу, Александра Николаевна. Не могу и не могу, какъ мн ни дорого ваше доброе чувство ко мн.

— Доброе! не доброе, а гораздо больше, и совсмъ дру.... Ну да все равно. Только не здите.

Онъ опять улыбнулся.

— Хотите, я скажу правду, всю правду, игнорируя всю относительную разницу нашихъ положеній. Если бы я любилъ васъ, какъ любитъ мужчина женщину, я бы не отдался этой любви въ виду различія нашихъ міровоззрній.

— Да почему вы думаете, что я не всей душой съ вами. Я не могу не быть съ вами.... — Она помолчала. — Прошедшаго не воротишь. Но и чувство не удержишь. Послушайте, еще разъ прошу васъ: не узжайте. Не удете? Да? — и она протянула ему руку. Онъ взялъ за руку.

— Александра Николаевна, вдь съ тхъ поръ, какъ узналъ васъ, понималъ васъ — любилъ (онъ съ трудомъ выговорилъ это слово), любилъ васъ.

Онъ самъ не зналъ, что онъ говорилъ. Онъ лгалъ, но все теперь казалось ему позволено для достиженія вдругъ представившейся и неудержимо манившей цли.

— Да?

— Да и да, всми силами души, какъ можетъ любить пролетарій какъ я, снизу вверхъ.

— Не говорите, не говорите.

Они были одни, и случилось то, чего не ожидалъ ни онъ, ни она, и что въ одинъ часъ погубило всю ея восемнадцатилтнюю замужнюю счастливую и чистую жизнь, и что для него осталось навсегда мучительнымъ воспоминаніемъ.

Было два часа ночи, она все еще не спала и вспоминала то, что было, съ ужасомъ и наслажденіемъ, и сознаніе ужаса своего положенія увеличивало наслажденіе воспоминанія объ его любви.

Михаилъ Неустроевъ былъ сынъ умершаго отъ пьянства ветеринарнаго фельдшера. Мать его, необразованная женщина, была жива и жила у его брата Степана, магистра государственнаго права, оставленнаго при университет.

Самъ онъ былъ студентомъ университета уволенъ вмст съ другими товарищами за революціонную дятельность.

Какъ и не могло быть иначе въ то время, въ которое онъ жилъ, Неустроевъ, особенно посл изгнанія изъ университета, какъ даровитый, нравственный и ршительный человкъ, попалъ въ кружокъ революціонеровъ. Кружокъ этотъ ставилъ своей задачей измненіе существующаго правительства разными способами и въ томъ числ и устраненіе (убійствомъ) самыхъ вредныхъ лицъ. Въ самомъ начал участія Неустроева провокатора шпіонъ, выдалъ членовъ кружка, захватили нкоторыхъ, но самые важные скрылись. Неустроевъ же и вовсе не былъ привлеченъ къ суду. Оставшись на свобод, Неустроевъ ршилъ пожить въ деревн среди народа и для этого согласился, по совту Соловьева, принять на время мсто учителя у Порхуновыхъ. Такъ онъ и прожилъ у нихъ десять мсяцевъ, но три дня тому назадъ прізжалъ къ Соловьеву, гд Неустроевъ видлся съ нимъ, его товарищъ по партіи и привезъ ему отъ исполнительнаго комитета требованіе пріхать въ Москву для важнаго дла, въ которомъ онъ былъ нуженъ. Дло это было завладніе деньгами казначейства для расходовъ партіи. Нужны были энергическіе люди, и приглашали Неустроева. Это-то и вызвало его отказъ отъ мста и то странное, случившееся съ нимъ въ этотъ вечеръ, неожиданное событіе, которое еще больше, чмъ все другое, поощряло его къ немедленному отъзду. Поздъ шелъ только на другой день утромъ. И онъ ршилъ зайти къ другу своему сельскому учителю Соловьеву, переночевать у него, отъ него послать за своими вещами и, не возвращаясь въ домъ, ухать.

Такъ онъ и сдлалъ.

Соловьевъ жилъ въ самой школ, въ задней комнатк съ однимъ окошкомъ. Неустроевъ никого кром сторожа не встртилъ на деревн. Ночь была темная, и сторожъ строго окликнулъ его.

— Я Неустроевъ.

— Кто я?

— а съ барскаго двора.

— А, куда же Богъ несетъ?

— Да къ Петру Федоровичу. Что онъ дома?

— A гд же ему быть. Спитъ, я чай.

Неустроевъ подошелъ къ окну школы и началъ стучать. Долго никто не отзывался. Потомъ вдругъ совсмъ бодрый, энергичный, веселый голосъ прокричалъ:

— Кого Богъ даетъ? Говори, не то оболью.

И слышно было, какъ босыя ноги подошли по скрипучимъ доскамъ къ окну.

— А, Миша! Ты чего жъ по ночамъ бродишь? Иди, иди въ дверь, отопру.

Соловьевъ впустилъ Неустроева, засвтилъ лампочку и, усвшись на промятую лодкой кровать, потирал одну босую ногу о другую, сталъ разспрашивать Неустроева о томъ, зачмъ онъ пришелъ и что ему нужно. Въ комнат кром кровати былъ столъ въ красномъ углу, и въ угл иконы, много иконъ, лампадка, и у стола два стула. Одинъ уголъ былъ занятъ книгами, другой чемоданомъ съ бльемъ. Неустроевъ слъ у стола и разсказалъ Соловьеву, что онъ простился со всми и узжаетъ по тому длу, о которомъ Соловьевъ знаетъ. Соловьевъ слушалъ, сгибая голову на сторону и кося глазами.

Соловьевъ былъ немного постарше Неустроева и совсмъ другого склада. Онъ былъ повыше ростомъ, немного сутуловатъ, съ длинными руками, которыми онъ, разговаривая, особенно часто и широко размахивалъ. Лицо же Соловьева было ужъ совсмъ другое, чмъ лицо Неустроева. Прежде всего останавливали на себ въ лиц Соловьева большіе, почти круглые, лазурно-голубые, добрые глаза подъ нависшимъ, широкимъ лбомъ. Волосъ у него было много, и вс они курчавились и на голов и на бород, носъ скоре широкій и ротъ большой. Улыбка, очень частая, открывала гнилые зубы.

— Ну что жъ, — сказалъ Соловьевъ, когда Неустроевъ разсказалъ все, что хотлъ. — Ну что жъ, пошлемъ. Только знаешь что... — началъ Соловьевъ, махая правой рукой, а лвой поддерживая сползающее одяло.

— Знаю, знаю, знаемъ твои теоріи, да только очень ужъ они медлительны.

— Тише дешь

— И безъ Бога ни до порога? Такъ вдь это все мы знаемъ.

— Вотъ и не знаешь. Не знаешь, потому что Бога не знаешь. Не знаешь, что такое Богъ.

И Соловьевъ началъ излагать свое пониманіе Бога, точно какъ будто это было не въ два ночи, когда его разбудили среди перваго сна, и не одинъ на одинъ съ человкомъ, съ которымъ онъ уже говорилъ объ этомъ же десятки разъ и про котораго зналъ, что онъ, какъ онъ самъ выражался, непромокаемъ для религіозной жидкости. Неустроевъ слушалъ и улыбался, а Соловьевъ говорилъ и говорилъ. Онъ зналъ, что вызываютъ Неустроева на какое-нибудь террористическое дло, и, хотя не отказывался быть посредникомъ между нимъ и его товарищами, считалъ своимъ долгомъ сдлать все, что можетъ, для того, чтобы отговорить его.