Через сто лет мир будет еще цел, тот же будет театр и те же декорации, но не те же актеры. Все те, которые наслаждаются теперь милостью или приходят в отчаяние по поводу отказа в ней, все они исчезнут со сцены. На театр выступают уже другие люди, которые скоро будут играть в той же пьесе и те же роли; в свою очередь исчезнут и они. Не будет когда-нибудь и тех, которых нет еще, и их место займут новые актеры. Как же придавать после этого значение роли в этой комедии?

Столица внушает отвращение к провинции, а двор образумливает насчет столицы и излечивает от стремления к двору. Здравый ум при дворе получает склонность к уединению и возвращению домой.

Холодность или невежливость людей, стоящих выше нас, вызывает в нас ненависть к ним, но достаточно приветствия или улыбки их, чтобы помирить нас с ними.

Презрение, с которым вельможи относятся к народу, делает их равнодушными к лести или похвалам простых людей и умеряет их тщеславие; точно так же и короли, восхваляемые без конца и без отдыха вельможами и придворными, были бы еще гораздо более тщеславны, если бы более уважали тех, которые восхваляют их.

Когда я сравниваю вельмож с народом — два совершенно различные положения людей, то народ кажется мне довольным, если имеет необходимое, а вельможи — бедными и неспокойными, несмотря на свой излишек. Человек из народа бессилен сделать какое-нибудь зло, а вельможа не хочет сделать никакого добра и в состоянии причинять большие бедствия; первый развивается и упражняется только на полезных вещах, второй же, кроме того, и на гибельных; первый простодушно груб и откровенен, во втором — под оболочкою вежливости скрывается вредная испорченность; у народа мало ума, у вельмож нет сердца; у народа хорошая основа и недостаток внешности, у вельмож одна только внешность. Нужно ли выбирать? Я не колеблюсь — я хочу принадлежать к народу.

Иные люди родятся недоступными, и именно те самые, в которых другие имеют нужду или от которых зависят; они всегда на ногах, подвижны как ртуть, вертятся, жестикулируют, кричат, суетятся. Как картонные фигуры на народных празднествах, они выбрасывают пламя, гремят и мечут молнии, и к ним нельзя подойти; потухая, они падают и, вследствие падения, становятся доступными, но тогда они уже не нужны.

Вельмож хвалят обыкновенно для того, чтобы показать, что видят их вблизи, но редко вследствие действительного уважения к ним или благодарности. Часто и не знают тех, кого хвалят. Тщеславие и легкомыслие иной раз берут верх даже над чувством досады и злобы: человек недоволен вельможей, а все-таки хвалит его.

Со стороны человека с высоким положением чистое лицемерие — не занимать сразу места, которое принадлежит ему и которое все ему уступают. Скромность ему ничего не стоит: ему ничего не стоит вмешаться в толпу, которая тотчас же раздается перед ним, или занять последнее место в собрании для того, чтобы все видели это и спешили пересадить его на другое место. Практика скромности горче отзывается на людях обыкновенного положения: если они бросаются в толпу, их давят, если выбирают неудобное место, то на нем и остаются.

Мы чувствуем к вельможам и людям, занимающим высокие места, бесплодную зависть или бессильную ненависть, которая нисколько не вознаграждает нас за их блеск и возвышение, а только к собственному нашему ничтожеству прибавляет несносное бремя чужого счастья. Что делать против этой застарелой и заразительной болезни души? Будем довольны малым, а если можно, и еще меньшим, сумеем при случае перенести лишение! Это лекарство самое верное, и я согласен испробовать его. Тогда мне незачем будет приручать к себе швейцара или умилостивлять канцелярского служителя, меня не будет оттеснять к двери бесчисленная толпа клиентов или придворных, которыми несколько раз на день переполняется дом министра, тогда я не стану томиться в его приемной, просить его, трепеща и заикаясь, по справедливому делу, переносить его важность, язвительный смех и лаконизм. Тогда у меня не будет больше ни зависти, ни ненависти к нему; он ко мне не обращается ни с какой просьбой, и я к нему не обращаюсь: мы равны, разве только он беспокоен, может быть, а я — спокоен.

При дворе и в городе — везде те же страсти, те же слабости, те же низости, пересуды, те же семейные дрязги, ссоры между близкими, та же зависть и антипатия, те же невестки и свекрови, мужья и жены, раздоры и непрочные примирения, те же дурные настроения, гнев, пристрастие, сплетни и пустословие: у кого хорошие глаза, тот без труда увидит, что в Версаль или в Фонтенебло как будто перенесены какой-нибудь маленький провинциальный городишко или улица Сен-Дени. Здесь только ненавидят друг друга с большей гордостью и высокомерием, а может быть, и с большим достоинством, вредят друг другу с большей ловкостью и утонченностью; гнев здесь более красноречив, и оскорбляют с большей вежливостью и в более изящных выражениях, — здесь не грешат против чистоты и правильности языка, а стараются только уязвить человека или повредить его репутации; порок имеет тут благовидную внешность, но в сущности, повторяю, здесь то же самое, что и на низших ступенях общественной лестницы; всё недостойное, низменное и всякие мелкие страстишки найдете вы и здесь: эти люди, столь великие по рождению, по милости, которою пользуются по своему сану, эти глубокомысленные и способные головы, эти утонченно-деликатные и остроумные женщины, — все они презирают народ, но сами они — тот же народ. Кто говорит о народе, говорит о многом, это — обширное понятие, очень многое обнимающее. Есть народ, противоположный знати, это — чернь и толпа; есть народ, противоположный мудрым, разумным и добродетельным людям: к этому народу принадлежат и знатные люди.

Для тирании не требуется ни искусства, ни знания; политика, состоящая только в пролитии крови, — очень ограниченная и немудреная политика; она внушает убивать тех, чья жизнь служит препятствием нашему властолюбию, человек жестокий от природы делает это без труда. Это самый ужасный, грубый способ сохранения власти в своих руках или усиления ее.

В государстве с деспотическим образом правления нет отечества: другие вещи заменяют его — выгода, слава и служба деспоту.