Шрифт:
Когда стало совсем невмоготу, вспомнил Глеб ту лесную избушку и старуху…
Отыскал тропинку, не надеялся, однако, застать Дорофею в живых. Конь вез его мимо вековых деревьев, густых кустарников ежевики и малины. В лесу тихо и редко крикнет какая птица.
Вот и знакомая избушка. Глеб привязал коня, подошел к двери, прислушался. И вдруг услышал голос Дорофеи:
— Войди, князь!
Как в тот, первый, раз, вздрогнул Глеб от неожиданности. Толкнул дверь, она открылась со скрипом. Пригнувшись, Глеб вступил в избу. Дорофея сидела на прежнем месте, и ее глаза смотрели на него, казалось, не мигая. Она ни о чем не спросила Глеба, только заметила:
— Ты помнишь, князь, мои слова, рядом с тобой злые люди. Они желают твоей смерти.
— Но кто они, бабушка?
— Я не ведаю их имен, но я вижу их — это не твои слуги и не воины. Тебя терзает бессонница? Там, на том колке в углу трава, возьми оттуда несколько веточек, а из тех, что над печкой, сними целый пучок, и пусть твоя стряпуха сварит настой. Пей его на ночь, и болезнь покинет тебя. Теперь уезжай, я дала тебе то, за чем ты ко мне приезжал…
Силен дух князя Владимира, да немощно тело!
Обидно! Но еще обидней услышать об этом из уст женщины. Будто пощечину получил великий князь от боярыни Настены…
Едва увел воевода Блуд большой полк на Трубеж, как боярыня явилась во дворец. Незвана пришла. Владимир Святославович в ту пору едва от послеобеденного сна отошел, в горнице один был. В рубахе навыпуск холщовой, в таких же портах и босой. Приходу Настены удивился. Ужли чего стряслось с Блудом?
А Настена подошла к нему, в очи заглядывает, ровно собака на хозяина.
— Ты ведь звал меня, Владимир Святославович? Чать, не забыл?
Вскинул князь голову, ответил виновато:
— Ох, Настена, Настена, звал, не отрицаю. Кабы прежние лета вернуть, не вопрошал бы, к чему пришла, а ныне язык одно молвит, а тело не подвластно.
Вздернула тонкие брови боярыня:
— Я ведь, Владимир Святославович, словам твоим поверила, стыд превозмогла и злых языков не испугалась.
Обиду уловил в ее словах великий князь. Ответил, будто прощения просил:
— Не ко времени, Настенушка, о другом мысли мои.
— Тогда прости, великий князь, я ведь, грешница, думала, каков на язык, таков и в деле. Птицу по полету судила.
И поклонилась низко. Промолчал князь, а боярыня продолжила:
— Ухожу я, Владимир Святославович, тело свое уношу от тебя, однако сердце мое с тобой навсегда. Нет у меня к тебе, великий князь, обиды. Вспорхнула моя любовь и улетела…
Увел Булан орду в Дикую степь к Дону, вернулся большой полк с Трубежа, улеглось волнение в Киеве, поплыли торговые корабли по Днепру, и по воскресным дням зашумело, заговорило многоязыкое киевское торжище…
Веселился стольный город. По такому случаю князь Владимир дал пир. Весь Киев угощался: пили и ели на улицах города и в детинце, на княжьем дворе и в палатах. Бояре и воеводы в гриднице пировали.
А на помосте великий князь с сыном Борисом, чтоб всех видеть. В самом разгаре был пир, когда поднялся князь Владимир, к боярыне Настене подошел, за руку взял, повел к своему столу, усадил по левую руку от себя. Решил великий князь хоть как-то оправдаться перед боярыней.
Хорошеет Настена. Блуду многие завидуют, красавица жена, и годы ее не трогают, мимо проскакивают. А она к Владимиру Святославовичу льнет, на мужа внимания не обращает.
Мрачнее тучи воевода Блуд, вот и гадай, что боярыню дома ожидает? Великий князь выпил за здоровье Настены, к Блуду поворотился:
— Не вини боярыню, воевода, я из всех ее выделяю, потому как с княгиней Анной они дружны были, и я того не забываю…
И тут же, положив руку на плечо Бориса, сказал так, чтобы все слышали:
— Вот вам, други мои старейшие, кого после себя хотел бы оставить великим князем.
За столом раздались голоса:
— За тебя, Борис!
— За Бориса!
Осушил великий князь кубок, о других сыновьях подумал: о Мстиславе Тмутараканском, о Святополке Туровском, о Святославе, который из Древлянской земли редко вести подает. Глеба припомнил. А при мысли о Ярославе больно сделалось, что он заодно о новгородцами… Новгород вспомнил и как княжил в нем, поднимал новгородцев на брата Ярополка…
Сник князь Владимир. Борис заметил, спросил озабоченно:
— Что с тобой, отец?
Владимир голову поднял:
— Ничего, сыне, прошлое вспомнилось…
Ночью во дворе Аверкия скулила собака. Долго и нудно. То тявкала, то подвывала.
— Чтоб ты сдох, — бранился Аверкий.
Не выдержал, открыл дверь, прицыкнул.
Замолчал Серко, а Аверкий присел на пенек. Небо лунное и ночь ясная. Перемигиваются звезды, и молоком залило Печенежский Шлях. По нему, бывало, водил Аверкий ночами валку, нежарко и опасности меньше.