— Князь, уйми гнев, — поднялся Блуд, заговорил глухо. — У меня сына убили, слышь, Настена воет. Каково мне? Бояр не вини, они для тебя старались…

Святополк оттолкнул Путшу, к Блуду подскочил:

— Для меня, сказываешь? А ведомо ли тебе, что люд в смерти Бориса меня обвинит?

— Молвы, великий князь, не избежать. Борис-то на твоем пути рано или поздно встал бы! Народу ли не знать, кого Владимир намеревался посадить на киевский стол?

— Господи, — схватился за голову Святополк, — не виновен я, не виновен! Не желал я смерти Бориса! Зачем кровь его пролили, она на меня падет, меня Каином нарекут, и никто веры мне не даст. Услышь меня, Господи!

Качаясь, будто во хмелю, покинул палату. В княжеских сенях наскочил на Анастаса. Побледнел Корсунянин, спросил тихо:

— Истинные ли слухи?

Святополк заплакал:

— Они убили князя Бориса!

Обошел его иерей, а Святополк вслед закричал:

— Не виновен я, не ви-но-вен!

Муромские леса ягодные, грибные, а по рекам и озерам рыбы в обилии. В лесах лоси и вепри, медведи и зубры, а уж мелкого зверя, лис и зайцев такое множество, что в редкий силок добыча не лезет.

Зимой муромские дороги заносит снегом, деревни от Мурома отрезаны, а едва накатают путь, ан новый снегопад. В полюдье едва княжий тиун с боярами пробивались от деревни к деревне.

С весны сойдут снега, прольют дожди, на дорогах грязь и хлябь. Лучшая пора муромчанина — лето и ранняя осень, дороги — езжай не хочу, а на распаханных полях рожь тяжелая, колос — зерно к зерну.

Из Киева в Муром редкий гонец наезжал, и что там в стольном городе Киеве творится, поди гадай.

Тихая, размеренная жизнь у муромчан, по старине живут. Первый год князю Глебу все с непривычки, потом пообвык. Торжише по воскресным дням, одно слово — торжище, лавки мастерового люда редко открыты, гости торговые не наезжают, случается, весной за скорой и хлебом являются. Дружина у князя малая, полсотни гридней да бояр с десяток. В те лета Мурому степняки не угрожали, такое наступит позже, когда в Дикую степь явятся новые многочисленные кочевые племена и примутся грабить Ростово-Суздальскую и Владимирскую Русь.

Бояре муромские живут каждый своим домом, разве что оторвут свой зад от скамьи, когда в полюдье надлежит отправляться.

Зимой, когда дуют лютые ветры и от мороза трещат деревья, в рубленых княжьих хоромах жарко. Горят дрова, и гудят печи. Встанет Глеб утром ото сна, обойдет избы и клети, где челядь мастеровая трудится, холсты ткут, шерсть чешут, валенки катают, тачают чоботы, зерно мелют.

Князь к охоте не пристрастен, на ловы не ездит с той поры, как услышал плач подраненного зайца, ровно дите малое всхлипывал. А вот ловить рыбу и раков любил. С первым выгревом, едва снег сойдет и реки да озера ото льда очистятся, с челна сети ставил, а по теплу с отроками невод таскал. У рыбаков научился сети плести, а на княжьем дворе велел коптильню поставить и рыбу засаливать. И тогда рыбный дух зависал над всем Муромом.

А пуще всего нравилась князю Глебу ловля раков, в холода на раколовки, в теплую пору руками, в камышах и чакане, на мели, в норах под кручами.

Раков варили тут же, на берегу, было шумно, весело, напоминало Глебу детство в Берестове.

Ночами Глебу часто виделась Василиска, озорная, горячая. Даже во сне чуял юный князь тепло ее тела. Но холопка больше князя не звала, а сам он от робости подойти к ней не осмеливался. Не забыл, как сказала после ночи на Ивана Купала: «Аль было чего?» Будто насмехалась над несмышленостью Глеба…

Уехал Борис из Ростова, мыслил Глеб, ненадолго, однако оставил отец Бориса в Киеве. Отца Глеб вспоминал часто, и горько было осознавать, что стареет великий князь, а опереться ему не на кого. По всему, для того и позвал Бориса. О том, что отец собирается оставить киевский стол за Борисом, Глеб беспокоился. Он понимал, у старших братьев это вызовет неудовольствие, они не смирятся с отцовской волей. И только на разум Бориса уповал Глеб. Борис к власти не рвется. Он, вероятно, призовет братьев на съезд, и тогда они полюбовно урядятся, кому сидеть на киевском столе.

Гостевой караван, миновав пороги, пристал к киевскому причалу. С корабля, давшего течь, выгрузили товар на берег, стали рядиться с Иваном Любечанином, чтоб провел караван до Новгорода. Но накануне Любечанин побывал у Аверкия и, узнав о смерти гридня Георгия и княжича Бориса, сильно огорчился, даже плыть отказался.

Однако на торгу к Любечанину подошел тиун берестовский, отозвал в сторону.

— Слышал, ты в Новгород поплывешь, повидай князя Ярослава, княжна Предслава письмо ему шлет. Уж тебе ли не ведать, как Предслава убивается…

Со своего корабля гости перегрузили товары на ладью Любечанина, и караван тронулся в путь. Кормчий вел свою ладью головной, уверенно держал рулевое весло. Норов реки Ивану известен, с детских лет с отцом плавал. Всю жизнь на Днепре провел, однако всякий раз дивился красоте прибрежных мест — леса, луга, поля в золотистой ржи. Ее уже жали, ставили в суслоны. Такую пору года кормчий особенно любил. Хлеб достаивал на поле, потом его свезут под крытые навесы, а когда созреет, то обмолотят, провеют. Хлеб из первого помола особенно пахучий…