– Должны быть! Все льготы, которые даны были вашему мужу, и если вы не вышли замуж за другого…

Искитее – самой дивно, губы в слабой улыбке:

– Да где-е…

– …то все эти льготы сохраняются за вами! И неважно, когда он умер.

– А – восьмой год его нет…

– Ну, – встрепенулся районный, посмотрел на часы. – Вопросы, которые касаются вас, наших ветеранов, наших матерей, – я буду лично решать. Если не смогу я – тогда будем выходить на область. А Москвы – мы не затронем, не должны.

В ночь с 25 на 26 января в штабе пушечной бригады стало известно из штаба артиллерии армии, что наш передовой танковый корпус вырвался к балтийскому берегу! И значит: Восточная Пруссия отрезана от Германии!

Отрезана – пока только этим дальним тонким клином, за которым ещё не потянулся шлейф войск всех родов. Но – и прошли ж те времена, когда мы отступали. Отрезана Пруссия! Окружена!

Это уже считайте, товарищи политработники, и окончательная победа. Отразить в боевых листках. Теперь и до Берлина – рукой подать, если и не нам туда заворачивать.

Уже пять дней нашего движения по горящей Пруссии – не было недостатка в праздниках. Как одиннадцать дней назад мы прорвали от наревского расширенного плацдарма – то пяток дней по Польше ещё бои были упорные, – а от прусской границы будто сдёрнули какой-то чудо-занавес: немецкие части отваливались по сторонам – а нам открывалась цельная, изобильная страна, так и плывущая в наши руки. Столпленные каменные дома с крутыми высокими крышами; спаньё на мягком, а то и под пуховиками; в погребах – продуктовые запасы с диковинами закусок и сластей; ещё ж и даровая выпивка, кто найдёт.

И двигались по Пруссии в каком-то полухмельном оживлении, как бы с потерей точности в движениях и мыслях. Ну, после стольких-то лет военных жертв и лишений – когда-то же чуть-чуть и распуститься.

Это чувство заслуженной льготы охватывало всех, и до высоких командиров. А бойцов – того сильней. И – находили. И – пили.

И ещё добавили по случаю окружения Пруссии.

А к утру 26-го семеро бригадских шофёров – кто с тягачей, кто с ЗИСов – скончались в корчах от метилового спирта. И несколько из расчётов. И несколько – схватились за глаза.

Так начался в бригаде этот день. Слепнущих повезли в госпиталь. А капитан Топлев, с мальчишеским полноватым лицом, едва произведённый из старшего лейтенанта, – постучал в комнату, где спал командир 2-го дивизиона майор Боев, – доложить о событии.

Боев всегда спал крепко, но просыпался чутко. В такой постели дивной, да с пышным пуховиком, разрешил он себе снять на эту ночь, теперь натягивал, гимнастёрку, а на ковре стоял в шерстяных носках. На гимнастёрке его было орденов-орденов, удивишься: два Красных Знамени, Александра Невского, Отечественной войны да две Красных Звезды (ещё и с Хасана было, ещё и с финской, а было и третье Красное Знамя, самое последнее, но при ранении оно утерялось или кто-то украл). И так, грудь в металле, он и носил их, не заменяя колодками: приятная эта тяжесть – одна и радость солдату.

Топлев, всего месяц как из начальника разведки дивизиона – начальник штаба, уставно, чинно откозырял, доложил. Личико его было тревожно, голос ещё тёпло-ребяческий. Из 2-го дивизиона тоже насмерть отравились: Подключников и Лепетушин.

Майор был роста среднего, а голова удлинённая, и при аккуратной короткой стрижке лицо выглядело как вытянутый прямоугольник, с углами на теменах и на челюсти. А брови не вовсе вровень, и нос как чуть-чуть бы свёрнут к боковой глубокой морщине – как будто неуходящее постоянное напряжение.

С этим напряжением и выслушал. И сказал не сразу, горько:

– Э-э-эх, глупеньё…

Стоило уцелеть под столькими снарядами, бомбёжками, на стольких переправах и плацдармах – чтоб из бутыли захлебнуться в Германии.

Хоронить – да где ж? Сами себе место и выбрали.

Пройдя Алленштейн, бригада на всяк случай развернулась на боевых позициях и здесь – хотя стрелять с них не предвиделось, просто для порядка.

– Не на немецком же кладбище. Около огневой и похороним.

Лепетушин. Он и был – такой. Говорлив и услужливо готовен, безответен. Но Подключников? – высокий, пригорбленный, серьёзный мужик. А польстился.

Земля мёрзлая и каменистая, глубоко не укопаешь.

Гробы сколотил быстро, ловко свой плотник мариец Сортов – из здешних заготовленных, отфугованных досок.

Знамя поставить? Никаких знамён никто никогда не видел, кроме парада бригады, когда её награждали. Всегда хранилось знамя где-то в хозчасти, в 3-м эшелоне, чтоб им не рисковать.

Подключников был из 5-й батареи, Лепетушин из 6-й. А речь произносить вылез парторг Губайдулин – всего дивизиона посмешище. Сегодня с утра он уже был пьян и заплётно выговаривал заветные фразы – о священной Родине, о логове зверя, куда мы теперь вступили, и – отомстим за них.