Интересно, что он совершенно не боялся и не стеснялся извергать хулу на тебя из красивейших своих уст, хоть и знал прекраснейше о нашей с тобой близости.

Слишком уж душила его ненависть, вот и не мог он никак сдержаться. Полагаю, объяснение заключается именно в этом.

Впрочем, нельзя исключить и того, что Потоцкий высказывался супротив тебя совершенно преднамеренно, и даже гордился, что обливает тебя грязью, и радовался, что я терплю и не возражаю ему. Сей аристократ в таком случае упивался своею исключительною наглостию (он сам почитал её дерзостию), и это столь на него похоже. Он-то и амурился со мной, в первую очередь, дабы открыто выказать презрение своё к тебе или превосходство своё над тобою, как ему, самонадеянному, казалось.

Но самое главное то, что ты должен знать, родной мой: граф Александр Потоцкий в любую минуту готов изменить российской короне ради неосуществимого, фантастического прожекта «Великой Польши». Ежели вспыхнет бунт – он тут же ввяжется в него. Сие несомненно.

О как же я жду тебя, родной мой Янек! Ежели б ты только знал.

Бесконечно преданная

и неизменно обожающая

тебя

К.

Ты у меня в сердце, мой любимый!

Ты единственное счастье, единственный свет моей жизни, и я на всё готова ради тебя.

Сентябрь 1825 года

Одесса

Единственно единственный мой!

Салон мой нынче буквально весь набит весьма подозрительными поляками, что тебя, родной, не может не порадовать: да, они все тут, у меня под присмотром. Однако более всех занятен, как мне кажется, некий полковник Блондовский, весьма бравый шляхтич.

Появление его неизменно производит бурный комический эффект, хотя сам полковник настроен при этом решительно и серьёзно. Он, между прочим, как видно, и не догадывается, что является фактически самым настоящим буффоном.

Просто переплетение горячего патриотизма с дуростью, попахивающей даже идиотизмом, и беззаветной храбростью (а всё это есть в полковнике) порождает у присутствующих самый настоящий гомерический хохот.

При виде Блондовского, и Потоцкий, и Олизар, и Мицкевич, хотя они сами стоят за великую Польшу, смеются до упаду, до колик.

И тем не менее на полковника Блондовского тебе явно стоит обратить внимание – он ещё сможет доставить нам неприятности, и не исключено, что большие.

Понимаешь, коли начнётся заварушка, он, без всякого сомнения, будет в первых рядах зачинщиков и натворит немало бед.

Блондовский уже сейчас драться готов чуть ли не с каждым, кто сомневается в скорейшем восстановлении Великой Польши. Он вообще страшный буян, а голос его есть чисто Иерихонская труба, от чего я уже вдоволь настрадалась. Даже когда в любви мне признаётся, так рычит, что люстры дрожат и стены трясутся.

С каждым появлением полковника Блондовского мои вечерние представления превращаются в самый настоящий балаган, так что я вздыхаю с необыкновенным облегчением, коли его нет.

Люблю тебя страстно, родной мой, без меры и стыда, нежно и преданно.

Тоскую и жду.

Навеки твоя

К.

Сентябрь 1825 года

Одесса

Родной мой, единственный!

Знаешь, посетил меня сегодня с утра князь Леон Сапега. Ты будешь доволен: он всё ещё без ума от меня и настоятельно просит регулярных приватных свиданий, хотя свадьбы своей и не думает отменять.

Кажется, князь Леон не скрывал от меня ничего. Ни интимных замыслов своих касательно излюбленных любовных утех, ни роли своей в Патриотическом обществе. Признался даже мне, что уже отвалил на польский заговор пять миллионов. Ну, как новостишка, милый?

Вообще не только сей Сапега, а и все наши польские магнаты, усердные посетители моих вечеров, продолжают всё время изумлять меня. Они легко, без всякого даже нажима, выбалтывают такие тайны, о коих не должны сообщать вообще никому, даже сподвижникам своим, а уж тем более невесте графа Витта, то бишь мне.

Князь Сапега, без всякого сомнения, отлично осведомленный, что я являюсь невестою начальника южных военных поселений, требует тем не менее от меня взаимности, и ради этого делится наиглавнейшими секретами польского Патриотического общества.

Конечно, слава Богу, что всё именно так, а не иначе, и всё же я буквально потрясена степенью какой-то исключительной продажности всемогущего магната, человека баснословно богатого.

И я не понимаю: ежели для него так важна идея восстановления Великой Польши, то как же тогда он так рискует похоронить эту идею, жертвует ею, и ради чего? Чтобы завоевать мою минутную благосклонность? Или же он верит, что я на самом деле друг Польши, как пробую убедить тут всех? Неужто он верит мне? Мне?!