— Китти! — весело глядя мне в глаза, сказал Никита. — Я спасу вас от Васильева!.. Сумейте только развестись с ним так, чтобы он об этом не узнал. После этого мы пойдем в загс и распишемся! Я дам вам мою фамилию. Васильев будет искать вас как Мещерскую, как Васильеву, но искать вас как Красовскую ему в голову не придет!..

— Никита! Друг мой бесценный! А если вы вдруг влюбитесь и вздумаете жениться?

— Пока я молод, этого не случится, — засмеялся он, — зато подумайте, какую чудесную шапку-невидимку вы наденете! Екатерина Прокофьевна пусть бежит с вами, но с Поварской не выписывается, a вы прописываетесь на Сретенке, в новой комнате, как Красовская. Это же чудесно!

У меня даже дыхание замерло от такого смелого плана, но я тут же стала колебаться. Никита был молод, имею ли я право вовлекать его в такую опасную авантюру?

— Я не могу от вас принять такой жертвы, — сказала я, покачав головой, — нет! Вы идете на большой риск. А если мое местопребывание будет открыто? Что будет тогда?.. Разве вам не известен нрав Васильева?.. Наконец, мое имя и ваше рядом, это обстоятельство тоже может навлечь на вас неприятности.

— Китти! — воскликнул Никита. — Я вас не узнаю! Что с вами? Что за рассуждения, что за боязнь, что за колебания? Я лично ничего не боюсь! Как мужчина я бы мог бояться только одного: дать свое имя недостойной женщине; ведь с момента регистрации со мной ваши поступки не могут быть мне безразличны. Однако я знаю вашу сущность, и этого для меня вполне достаточно. Я считаю счастьем помочь вам. Итак, решайте, когда вы хотя бы на бумаге станете моей женой!

Тут мы оба стали смеяться до упаду, хотя не скрою, что где-то далеко, в самых тайниках души, затеплился огонек веры в человека, а это значит веры в жизнь и во все прекрасное.

В те годы развод давали легко, и если какая-нибудь из сторон не являлась на суд до трех раз — разводили заочно.

Ничего не говоря Васильеву, я подала в суд на развод и с этого дня сидела дома, сторожа повестку на его имя, боясь, чтобы она не попала ему в руки. Получив таковую, я немедленно ее сжигала и, придя в суд говорила, что Васильев взял повестку, но, наверное, забыл о ней и, по обыкновению, где-то пропадает, не ночуя дома.

В суде совершенно чистосердечно рассказала, как измучена пьянством мужа, его бешеным характером сказала, что решилась на последнее средство: думала, что он образумится, если станет отцом, но его и это не исправило. Теперь, когда ребенок умер, я не могу и не хочу больше жить с таким человеком.

Решением суда я была разведена и через несколько дней получила бумагу о моем освобождении.

Эти дни летели словно в лихорадке. Каждое утро, как только Васильев уезжал на аэродром, мы с мамой, нагруженные разными вещами, отправлялись в новое жилище. Все мои друзья принимали в этом участие и помогали нам. Таким образом, мы перетащили весь гардероб и легко переносимые вещи. Теперь оставалось пианино и мебель.

Васильев словно чуял что-то недоброе. Он становился все настойчивее и нежнее. Звал то в театр, то в оперетту, то обедать или ужинать в ресторан, я неизменно отговаривалась нездоровьем. Я очень боялась, чтобы он под каким-нибудь предлогом не заглянул в мое удостоверение личности (тогда паспорта не было) и не прочел о том, что я с ним разведена.

Очень много хлопот было с теткой. Мы оставляли ее в комнате со всей необходимой обстановкой и вещами. Кроме того, мама, продав кое-что, обеспечивала ее на некоторое время деньгами. Тетку это не устраивало, она капризничала и ни за что не хотела оставаться с Васильевым. Она желала ехать с нами вместе на Сретенку. Еле-еле общими усилиями мы уговорили ее, доказав, что Поварская остается ее и маминой площадью.

Кроме того, мы обязывались держать с ней связь и оплачивать Поварскую. Наконец она согласилась, и было решено, что в день бегства она не будет ночевать дома и останется у Красовских, а на другое утро придет домой не одна, а с Никитой и сделает вид, что наше исчезновение для нее такая же неожиданность, как и для Васильева.

Накануне бегства мы с Никитой пошли в загс регистрироваться.

Просидев два тягостных часа в очереди в прокуренной приемной, среди хвостов на развод, на регистрацию новорожденных, на регистрацию только что умерших, мы вошли в заветную дверь.

Худенький, седой, в очках старичок, заглянув в удостоверение личности Никиты, спросил:

— Ни разу еще не вступали в брак?

— Нет.

И, заглянув в мое удостоверение личности, он укоризненно покачал головой.

— Что ж, теперь, надеюсь, уже по-настоящему вступаете в брак, так сказать, без ошибки! — И, не дожидаясь ответа, он пожал нам руки.

Мы еле сдерживали улыбку.

Девушка, оформлявшая наши документы, вдруг удивленно спросила:

— Позвольте, товарищи, а где же жить будете, разве не по одному адресу?

— Нет! — дружно, словно сговорившись, воскликнули мы разом и тут же засмеялись.

Старичок нагнул голову и посмотрел на нас поверх очков. Его покрасневшие, утомленные веки быстро моргали, он, видимо, ждал от нас каких-то пояснений.

— Мы на одной квартире не можем никак ужиться! — смеясь, сказал Никита. — У нас очень плохие характеры! — И, взяв меня под руку, быстро повел к дверям. Я видела, как старичок с расстроенным лицом безнадежно махнул нам вслед рукой.

На улице Никита поцеловал мне руку.