– Ты не слышал никакого зова?

– Увы, нет, – ответил я, поскольку не слышал ничего, что хотя бы отдаленно напоминало зов.

– Тогда нам, наверное, придется подождать. А я буду молиться. Пусть Бог больше не разговаривает со мной, но, может быть, еще слушает.

– Простите меня, отец, но вы всерьез все это говорите или шутите?

– Какие могут быть шутки?

– И вы вправду оставляете Католическую церковь?

– Не оставляю, а оставил. Я официально сложил с себя сан.

– А я могу по-прежнему исповедоваться вам?

– Строго говоря, как католик – нет, но как человек человеку – вполне.

Я не знал, что еще сказать, и глотнул виски.

Горло обожгло.

Выпив полбутылки, отец Макнами отключился на кушетке. Я сидел в кресле и разглядывал его. У него были толстые руки и большой живот, но весь он был плотным, а не рыхлым, как многие тучные люди. Он был похож на картофелину с головой, руками и ногами. А из-за бороды также на Санта-Клауса. Кожа его была рябой и загрубевшей, словно жизнь обходилась с ним бесцеремонно и он тяжко трудился на бескрайней человеческой ниве, взращивая души.

Кожа как кожура картофелины.

Огромной картофелины.

«Ирландец, – называла его мама, – отец-ирландец».

Я укрыл отца Макнами одеялом, и он начал громко храпеть.

Поднявшись к себе, я записал все, что смог вспомнить, в блокнот. Я все думал, действительно ли отец Макнами полагает, что у Бога есть какой-то план в отношении меня теперь, когда я остался без мамы, или же это просто пьяная болтовня. Почти всю ночь я просидел так, думая и гадая.

Когда я спустился утром, отец Макнами молился на коленях в гостиной. Я не хотел ему мешать и приготовил яичницу с маслом и острым соусом, а также поджарил несколько кусочков свиных обрезков, вывалянных в кукурузной муке, которые очень помогают при похмелье. Я знал, что отец Макнами всегда ест эти свиные обрезки, после того как пьет накануне, – он провел немало ночей на нашей кушетке. Мама обычно готовила их ему.

– Доброе утро, Бартоломью, – приветствовал он меня, присаживаясь к кухонному столу. – Ты, вообще-то, не обязан готовить для меня, но тем более спасибо.

Я подал завтрак.

Мы пили кофе.

Зимние птицы пели нам.

– Хорошие яйца, – сказал он.

Я кивнул.

Мне хотелось спросить его о Божьем плане, но я почему-то не решился сделать это.

– Что ты делаешь целыми днями, Бартоломью?

– Ну, часто я хожу в библиотеку.

– Так, а еще?

– Делаю записи в блокноте.

– Очень хорошо. Дальше?

– Слушаю птиц.

– А еще?

– Обычно я ухаживал за мамой.

– Твоей мамы больше нет с нами.

– Я знаю.

– Так что ты будешь делать теперь? Сегодня, например?

У меня не было определенных планов, и я молча смотрел на него, надеясь, что он подскажет что-нибудь. Но он сосредоточился на еде, и когда закончил это занятие, борода его была вся в потеках соуса и походила на разноцветную леденцовую палочку.

– Значит, Он так и не поговорил с тобой?

– Да вроде бы нет, – ответил я.

– М-да, иногда Он ведет себя по-свински.

Отец Макнами отправился в гостиную и опустился на колени. В этой позе он провел несколько часов. Я уж начал беспокоиться, не умер ли он, потому что он был недвижен, как каменная глыба.

Я пытался услышать Божий глас, но до меня доносился лишь щебет птиц.

Я подумал, не надо ли рассказать отцу Макнами о Вас, Ричард Гир, но почему-то не захотел этого делать – и не собираюсь.

Вы мое доверенное лицо, Ричард Гир, и я не хочу делиться своим притворством ни с кем, потому что притворство часто кончается, если ты впускаешь никогда не притворяющихся людей в тот лучший, более надежный мир, который ты создаешь для себя.

Мне хочется, чтобы мы были тайными друзьями, Ричард Гир.

Я думаю, что могу многому научиться и у Вас, и у отца Макнами и пока что лучше не смешивать эти два мира. Пусть будут как церковь и государство. Я узнал об этом в школе на уроках истории, которые Тара Уилсон тоже посещала. Отделение церкви от государства. Вас, конечно, нельзя назвать моим государством, потому что Вы ведь не государство. Но и отец Макнами, похоже, больше не является моей церковью.

Сегодня мне приснился очень странный сон.

Я стоял на променаде в Оушен-Сити и смотрел, как всходит солнце. Было тепло, так что вроде бы это происходило летом, но на много миль вокруг не было ни одного человека, и я подумал, что это все-таки не лето. Солнце нагревало мое лицо как раз до той температуры, какая нужна, волны бились о берег, у меня над головой кричали чайки, и даже металлические перила, к которым я прислонился, были теплыми, как женская рука.