Увидев своего посыльного с огромным синяком и единственным зрячим глазом, Святополк не мог удержаться от смеха:

— Ну что?

— Али читать не умеешь? — указал Волчок на свой синяк.

— Так это она, что ли? — удивился Святополк.

— Не дух же святой. Твоя разлюбезная.

— Но ты хоть сказал ей?

— Все как ты велел.

— А она?

— А она веслом меня.

— Не может быть, чтоб Лада…

— Выходит, я сам себя звезданул. Да? — обиделся Волчок. — Тоже выбрал себе Ладу. Зверица, не девка.

— Замолчи, дурак, — посерьезнел сразу князь.

Он понимал, что девушка по-прежнему сердится на него. И никак не мог представить себе ее бьющей веслом человека. Даже налившаяся синевой опухоль под глазом у Волчка не убеждала его. Вернее, убеждала, но в другом: легкомысленный Волчок что-то обидное ляпнул, не могла она ни с того ни с сего ударить. Но все это были лишь догадки, в которые хотелось верить. Верить и любить. Любить даже такую сердитую.

На купеческие караваны, следовавшие по Днепру из Царьграда или, наоборот, в Царьград, охотились не только печенеги, но и свои, русские, разбойники, которые могли не только ограбить беспечного купца, но и живота лишить. Правда, при поимке татя ждала позорная смерть: его или вешали, или отрубали ему голову, причем каждый купец вполне мог это сделать сам, будучи вооруженным саблей или мечом. Однако от этого количество разбойников не убывало.

— Что делать, Анастас? — спросил как-то Владимир своего корсунского поспешителя. — Не далее как вчера моего тиуна [79] , везшего из Любеча дань, поймали разбойники. Казну отобрали и донага раздели. Спасибо хоть живым, отпустили.

— Не знаю, что посоветовать, Владимир Святославич. Сдается мне, что при поимке злодеев слишком скор суд творят над ними. Поймали, башку тут же срубили, а ведь у него где-то куны припрятаны. Иди, посля найди их, ничего о них не ведая.

— Вот и я думал. Может, не рубить сразу голову-то, пусть откупается. И скотнице [80] моей прибыток, и ему в радость, живота даруют. А главное, убийством его мы рушим шестую заповедь, гласящую: «Не убий!»

— Тут, пожалуй, ты прав, Владимир Святославич. Но опять задача, как их ловить-то? Не станешь же за каждым злодеем с дружиной бегать.

— А богатыри у меня на что? Блуд эвон каких орлов сыскал. Рагдай десятерых одной рукой валит, а Илья из Мурома любого быка на землю кладет и меч что соломинку ломает. А Алеша Попович, а Андрих Добрянкович? Я уж не говорю о Яне Усмошвеце, чай, сам зрел, как он из печенега при всем честном народе дух выпустил.

— Да. Что и говорить. Мужи славные, но ведь и разбойнички не лыком шиты. Вон про Могуту сказывают, воз вместе с конем переворачивает. Не зря Могутой нарекли.

В долгом разговоре ни тот ни другой не коснулись главного — отчего так много разбойников развелось, уже и в Киеве по ночам стало небезопасно ходить.

А все было просто. Не всякий был способен сразу от Перуна к Христу переметнуться. И от крещения многие бежали в леса, затаивались там, вырубали себе из дерева своего собственного Перуна и поклонялись ему. А чем жить в дебрях-то? Ягодой? Грибами? Вот и выходили такие беглецы на дорогу и подкарауливали богатого путника.

Некоторые из них, особенно щедрые, делились добычей со смердами из окрестных весок, обеспечивая тем самым себе на случай беды укрывателей и поспешителей. Про таких в народе и песни и хвалы сочиняли, награждая достойными прозвищами — Могута, Соловей, Перст Перуна, Золотой Лешак.

Поймать такого Лешака-разбойника было не просто, так как укрывали его не только дебри.

Велел князь Владимир позвать к себе Илью Муромца. Приехал тот на княжий двор на своем вороном коне, повесил на седло меч с палицей, коня привязал к балясине крыльца. Здоров был Илья, плечист, тяжел. Жалобно скрипели под ним ступени дворцового крыльца. Поклонился князю, сидевшему на стольце, с достоинством и уважительно:

— Звал, Владимир Святославич?

— Звал, друже, звал, — отвечал ласково князь, любовно оглядывая богатыря. — Не скучаешь по Мурому, Илья?

— Некогда, князь. С Яном да Алешей все дни рыскаем по южному порубежью, стережемся от поганых. Да чтой-то не наворачиваются.

— На вас навернись, — засмеялся Владимир.

Но Илья даже не улыбнулся, смотрел выжидающе: зачем, мол, зван-то был?

— Я вот зачем звал тебя, Илья. На древлянской дороге, что в Коростень бежит, разбойник объявился по прозвищу Могута. Ни пешему, ни конному прохода нет. Надо бы утихомирить злодея.

— Это можно, — сказал Илья. — Убить прикажешь али как?