— Князь меня знает, — перебил Василько Клима. — Как походом противу свеев шли, говорил он со мною.

— Коли так, — сказал Клим, — пойдем в город; не в седле князь, то подойди, спросит — молви слово.

Клим зашагал к воротам, Василько направился следом.

В городе, перед въезжей избой, оседланные кони, около них — дружинники. Князя еще нет — он замешкался в горнице. Велев Васильку ждать на дворе, Клим направился к крыльцу. Но только ступил он на лестницу, навстречу показались Александр и Олексич. Клим поклонился.

— Дозволь, княже, слово молвить.

— Говори! О чем слово?

— Не о себе, княже. Кричный мастер Василько из Медвецкого погосту со Мшаги прибежал в городок. Хочет он сказать тебе о тамошних домниках.

— Василько… Помню мастера. Лихо он со свеями бился и хитро железо кует. Где он?

— Ждет твоего слова.

— Зови!

Александр спустился с крыльца. Клим, отыскав глазами кричника, стоявшего в стороне, у угла клети, поманил его. Василько подбежал и, кланяясь, коснулся рукою земли.

— Рад видеть тебя, мастер, — сказал Александр. — Какою вестью порадуешь? Дымятся ли ваши домницы, много ли секир и копий сковали?

— Прости, княже, не обрадую тебя вестью, — заговорил Василько и, как бы стыдясь взглянуть в лицо князю, опустил голову. — Горе нас посетило…

— Не хворь ли маяла? — спросил Александр, глядя на осунувшееся, с резко обозначившимися скулами, неулыбающееся лицо кричника. — Где твоя удаль? Не узнаю тебя.

— Не о себе пришел говорить я, княже, — Василько поднял голову, ободренный последними словами Александра. — За Левоника, мастера искусного из искусных, прошу. Хвалил ты, княже, хитрое изделие его; велел другим кузнецам ковать секиры, как та, что придумал и сковал дед Левоник. А нынче не шумит у нас горно в кузне и домницы не дымятся. Левоник молвил правду в лицо злодею, за то опозоренный и исхлестанный лежит он…

— От кого позор принял мастер? — опустив брови, Александр строго взглянул на кричника.

— От попа, правителя вотчины владычной.

— Почто о себе молчишь, Василько? — вмешался Клим, дополняя слова мастера. — Люди сказывают, княже, что Василько первым принял позор.

— Правду ли молвил Клим? — Александр взглянул на Василька.

— Правду, княже, — ответил кричник. — Велика нам обида от правителя вотчинного. Деды и прадеды наши вольными жили, вольное и ремесло наше. Нынче земля на Мшаге стала вотчинной, а мы холопами-половниками владычного двора. Платили мы дань Новгороду, нынче всю дань с лихвой велено нести в вотчину.

Известие, принесенное Васильком, хотя и взволновало Александра, он все же сдержал гнев.

— Не время, друг, гасить домницы, — молвил Васильку. — А чтобы знать правду, пошлю на погост воеводу… Поглядит на ремесло ваше.

Не встало солнце, когда Ивашко оседлал коня и выехал в боры. Довольный тем, что князь позволил навестить займище Данилы, Ивашко ехал, не обращая внимания на ветки, хлеставшие его по лицу, не страшась встречи с лихим зверем. Одна мысль, казалось, такая же огромная, как и окружающий его бор, захватила дружинника: скоро он увидит Данилову поляну, высокий берег Шелони за займищем…

Почему-то думалось, что там, на берегу реки, найдет Олёнушку.

Ивашко спешил. Он рад был сойти с коня, бежать рядом. И гул бора, и голоса птиц, и радужный блеск солнечных лучей, прорывающийся к земле сквозь густые вершины деревьев, — все напоминало Олёнушку. Ивашко представлял себе ее лицо, ее смех. Словно бы сейчас лишь очутясь в бору, он понял, как мила и дорога ему девушка. Она казалась похожей на сказку, чудилась во всем, что видели глаза, что ловил слух. Где-то далеко-далеко мелькнул перед ним облик Васены. Васена, может быть, красивее и лучше Олёнушки, но всякий раз, когда бы Ивашко ни вспомнил Васену, Олёнушка заслоняла ее. Ждет ли она сегодня? Не скроется ли в бору, когда будет он на поляне?

На займище у Данилы встретился Ивашко с попом, Семеном Глиной. Где теперь обретается черный перевет? Пал он или живет, сеет новое зло? Ивашко спрашивал Олексича о переветах, схваченных во Пскове с изменниками Твердилой и Нигоцевичем. Олексич сказал, что не слыхал о попе Семене и не видел его.

Мысль о попе-перевете омрачила радость, какую переживал Ивашко в это утро. На взлобке, где он ехал, вековые ели и сосны так близко подступали к дороге, что внизу потемнело, словно опустились сумерки. Конь пошел шагом. И как будто от этой непролазной глуши бора смутная, необъяснимая тревога сжала сердце витязя. Чем ближе была поляна, тем сильней становилось беспокойство.

Овраг. Ивашко признал ручей, у которого они с Данилой встретили князя. Старая ель на высоком берегу лежит валежиной, с вывороченным корневищем. Буря свалила ее. За ручьем Ивашко поднялся на холм. Плотный березняк на старой гари разросся так густо, будто хотел затопить все вокруг зеленым своим половодьем.

Скоро, за березняками, тропа свернет на поляну. Ивашко пустил было коня рысью, но остановил и снова поехал шагом. Сердце билось так сильно, что, повинуясь какому-то безотчетному чувству страха, он старался отдалить час встречи. Увидел бы сейчас Олёнушку, он не нашелся бы что и сказать ей. Но дорога впереди пуста. Зеленые березки, светло улыбаясь, склоняют навстречу всаднику гибкие свои вершины. Вот и тропа. Она заросла и почти неприметно вихляет между деревьями.