— Смогу в чем — не откажу.

— Насечь бы серп заново.

— Повремени — насеку. Буду выходить в кузню и насеку. А велика нужда, так Васильку молви!

— Уж лучше ты… Ровён зубок на твоих серпах.

— Отдышаться-то все не могу… Не добром будь помянут правитель вотчинный!

— Нету его нынче.

— Как нету?

— Слух есть… — начал Олекса и запнулся, как бы опасаясь того, что поп где-то рядом. Не просохшая на лужайке роса щипала босые ноги, и мужик то и дело переступал ими; тканая опояска на рубахе съехала вниз, отчего живот его казался выпуклым. — Ввечеру, на позднё уж, — понизил он голос, — Калина, ступинский кожемяка, шел мимо. Обночевался у меня. Шел-то он из владычной вотчины. И такие нежданные россказни сказывал — диво берет.

— Ох, Олекса, чую, наплел тебе кожемяка, — недоверчиво промолвил дед Левоник. — Язык у него долог; у людей слово, у него два. Бывало, завернет в кузню — чего-чего не наскажет; со всего свету соберет вести, а говорит так, будто сам все видел. В иной раз покажу ему горячие клещи из горна и молвлю: не прижечь ли, Калина, язычок, заболтался он у тебя? Скажешь так — не обидится. Ха-ха, хи-хи — зальется. Ты, говорит, Левоник, и угодникам-то божьим не веришь, а мне и подавно.

— Враль кожемяка, слава о том по всей волости, — согласился Олекса. — Может, правду молвил, может, язык почесал: будто попа, правителя тамошнего, нету больше в вотчинке.

Воевода Гаврила Олексич сошел с коня на лужайке у дуба. На улице погоста — ни души. Люди словно попрятались. Если бы не куры, хлопотавшие в дорожной пыли посреди улицы, Олексич подумал бы, что погост нежилой. Осматриваясь, он увидел старика, который сидел на крыльце крайней избы. Олексич его окликнул.

Старик приставил к глазам ладонь, посмотрел на воеводу; видимо, удовлетворенный тем, что к нему обратился витязь, поднялся и подошел ближе.

— Шли мы в Медвецкий погост, туда ли выбрались?

— Туда. Погост наш Медвецким зовут.

— Жив ли в вашем погосте мастер Левоник?

Услыхав свое имя, Левоник пристально взглянул на воеводу. Статный молодец в кольчуге и шеломе, стоит он, держа в поводу коня. Через плечо витязя, на кожаной перевязи, меч с оправленной в литую медь рукоятью. Поодаль три отрока в кольчугах оперлись на копья.

— Сам-то чей, витязь? Кому нужен мастер Левоник?

— По указу князя Александра Ярославича прибыл я на погост ваш говорить с домниками и кричными мастерами.

— Княжий воевода?

— Так зовусь.

— А и молод ты, витязь, по бороде не признал бы. Левоник-то я, осударь-воевода, — открыл себя мастер. — Да вот с той поры, как побывал на погосте правитель вотчинный, ноги меня худо носят. Впервой нынче из избы выбрался.

— Прости, мастер, — Олексич шагнул ближе к Левонику. — Не встречал тебя раньше. И людей на погосте не видно…

— Хлеба убирает народ, — объяснил Левоник безлюдие улицы. — Разве что старосте молвить, звонили бы в било.

Левоник, довольный тем, что княжий воевода назвал его по имени, обрел прежнее достоинство кричника. Он вернулся к избе, постучал в подоконницу и позвал:

— Путко! Выбеги, голубок, дело есть.

Подождал. Когда Путко появился на улице, что-то сказал ему. Путко, сделав крюк, чтобы взглянуть поближе на княжих дружинников и на коней их, побежал вдоль улицы. На обратном пути к воеводе Левоник шагал бодро, не опираясь на палку. Остановясь, он поправил на волосах ремешок.

— Ремесло наше старое, осударь-воевода, — заговорил он. — Родитель мой кричником был, от него и я перенял мастерство. По двенадцатому году научился я светцы и ухваты гнуть, а когда двадцатый пошел — отпятнался [45] я от родителя. Топорами с отпятнышем моим избы рубили плотники; косы и скобли ковал. Ныне страшусь, осударь, захиреет ремесло в Мшаге. Читал нам владычный указ поп вотчинный…

— Свой указ читал он, а не владыки, — сказал Олексич. — Примет кару поп за то, что сделал.

…На лужайке, у дуба, собирались люди. Они стояли поодаль, с любопытством и страхом взирая на княжего воеводу, который говорил с дедом Левоником. У всех было в памяти недавнее появление в погосте Семенка Глины, позор, принятый домниками. «Не с боем ли и княжий воевода пришел?»— тревожила опасливая мысль. Но воевода мирно беседовал со стариком, не ругался, не грозил. Вот он сказал отрокам, чтобы отвели на луг коней.

— Будем смотреть кузни и домницы, а кони голодны, — молвил.

Увидев подошедшего Василька, позвал его.

— По здорову ли жив, кричник? Знал тебя воином на походе и в битве со свеями, нынче, коли не осердишься за любопытство, погляжу на твое ремесло.

— Велишь зажечь домницу? — спросил Василько. — Аль изделие ковать?

— И на домницу погляжу и на то, как куешь, а раньше скажу людям погоста указ княжий. Пусть и мужики и женки — все слышат.

С опаской приближались люди к воеводе. Олексич поднялся на колоду, подождал. И когда стало тесно на лужайке, поднял руку и произнес: