Черные попы подхватили владыку под плечики, помогли спуститься на землю. Словно вода, пролившаяся в бушующее пламя, речь владыки усмирила спор. Бояре расселись по лавкам. Владыка благословил продолжать совет.

В тот же день вечером боярин Нигоцевич с кумом Лизутой и Стефаном Твердиславичем сидел у себя в гридне. И Твердиславич и Лизута, встревоженные упрямством Бориса Олельковича, пытались образумить его, не поднимать шум против князя.

— Тебе, посаднику, и нам придется держать ответ перед Новгородом, — прищурив узенькие щелочки глаз, говорил Лизута. — Не случилось бы с нами того, что было с посадником Мишей: затеял он шум, а после пил воду со дна Волхова.

— Миша дураком жил, Якуне, — стоял на своем Борис Олелькович. — Он на рожон лез, а рожном добра не взять. Надо с умом, хитростью.

— Хитрость — не сила. Не сладко стоять с непокрытой головой после, — молвил Твердиславич. — На что умен и хитер был Вовза… Брат он мне. За упрямство за свое принял беду, не устоял.

— Помню о том, Стефане, — Нигоцевич обратил к Твердиславичу красное, потное лицо. — Жалею Вовзу, но того ли нам ждать? Не сила хитрость, а каменные стены рушит. Выкатим бочки с медом да олуем мужикам-вечникам, и будет у святой Софии и на Ярославовом дворище наше слово словом Великого Новгорода. В страхе народ, а в страхе люди на посулы падки.

— Трудно начинать, Борис Олелькович.

— Нет, Стефане, не трудно, не нам ждать беды. Поднимем вече против Александра, скажем волю, как в старину говаривали князьям.

— Великое дело задумал ты, кум, — вздохнул Лизута. — Попытать бы у владыки совета.

— Владыка не заступник Александру, тебе, Якуне, болярину владычному, о том ведомо, — не отступал от своего Нигоцевич. — Страшусь я, покуда спорим — время уйдет. Суздальские князья не Мстиславичи. Над всею Русью возносят руку. Не отстоим себя, станем спину гнуть в холопьих сенях у великого князя во Владимире.

За шестьдесят перевалили годы боярину Нигоцевичу, но крепок он, что дуб. Седого волоска в бороде не видно. И богат он, и ума не занимать ему. Верхним среди верхних живет боярин в Великом Новгороде. Князю Александру впору бы поискать его дружбы, породниться не стыдно бы. Дочку приданым Борис Олелькович не обидит. Будь на месте Александра другой князь, за честь бы он почитал назвать тестем своим боярина Нигоцевича. Александр не по летам горд. Суздальская земля ему мать, а Новгород мачеха. Так думал Борис Олелькович.

— Созвоним вече, а князь Александр не уклонится, выйдет на вечевую степень. Как быть перед ним? — высказал опасение Стефан Твердиславич.

— Выйдет — и добро, Стефане. В лицо ему скажет Новгород свое слово.

— Ну-ну, ладно бы так-то, — не то одобрил Нигоцевича, не то осудил его Стефан Твердиславич. Он собрался было что-то еще молвить, даже привстал со скамьи, но вдруг лицо его тревожно вытянулось; Лизута беспокойно заерзал на лавке.

— Не набат ли звонят, бояре?

— Набат, — прислушавшись, подтвердил Твердиславич. — На Ярославовой звоннице [22] .

— К-кому нужда? — заикнулся Лизута. — И время к ночи.

— Звонят… То нам и на руку, — Нигоцевич поднялся, шаркая ногами, приблизился к оконнице. — Не мы звонили, а слово скажем.

Набат на Ярославовой звоннице звонил кузнец Никанор. Дробно и гулко разлетается над Новгородом Великим звон вечевого колокола, созывая на вече городские концы. Идут к Ярославову дворищу торговые гости и ремесленные мастера — со Славны, из Плотников, с Неревского конца и Людина… Идут кузнецы и серебряники, щитники и тульники, каменщики и мостовики, колпачники и бочешники… На вечевой степени, возвышающейся над площадью, стоит, опустив руки на красные перильца, Игнат-гвоздочник, за ним Тимош-серебряник, лучник Онцифир. На степени — ни впереди, у перилец, ни позади — не видно боярских шуб. Лучник Онцифир, староста братчины мастеров оружейных, велел Никанору звонить вече. По старому обычаю новгородскому каждый вольный житель волен подняться на Ярославову звонницу и бить набат.

Вокруг степени шумно. Точно Ильмень в бурю, темными, крикливыми волнами колышется площадь. В шуме слышны голоса:

— Рязань-ту отбила Орду.

— Ох, правда ли?

— Правда. Верные люди сказывали. Бежали ордыняне за Каспий.

Светлеют лица. Хороший слух каждому дорог, но не успел он затихнуть, как Офоня, сиделец из колпачного ряда, передал:

— Не Орда, братцы, страшна Новгороду. Орда далеко. Князь Ярослав с суздальскими полками в Торжке.

— Почто идти Ярославу?

— Идет.

— Не в колпачном ли ряду его видели, Офоня?

— Видели. Люди прибежали из Торжка… Как станут на зиму в Новгороде суздальцы, хоть не живи после.

Никому не хочется верить Офоне. Любит он похвастать перед людьми и соврать походя. Не верят, но время тревожное, а вдруг да на этот раз правду Офоня молвил?

— Ярослав княжит в Киеве, — оттеснив Офоню, сказал кузнец Страшко. — Офоня врет, а вы заслушались.

Вдруг толпа качнулась. Не говор уже — смех слышно:

— Антон-дегтярник идет, сторонись, люди добрые!