Стихотворения и поэмы
вернуться

Стоянов Людмил
Шрифт:

265. ЗАРЯДКА В ГАГРЕ

Не так, конечно, как Есенин, но всё ж нередко второпях я был предельно откровенен и в личной жизни, и в стихах. Я сквозь окно глядел украдкой, как весь апрель уже подряд у моря делали зарядку динамовцы и «Арарат». А у меня своя зарядка, она спортсменам не нужна: две сигареты для порядка, стакан грузинского вина. Потом центральные газеты покажут время и Москву. Не знаю, как живут поэты, но я-то только так живу. 1966–1968

266. СИРЕНЬ

Был день февраля по-февральскому точным, окрестность сияла белее белил, когда невзначай в магазине цветочном корзину сирени я вдруг укупил. Являя безмолвный образчик смиренья, роняя — уже — лепестки на ходу, я с этою самою белой сиренью по городу зимнему быстро иду. В ушах у меня воркованье голубки, встречающей мирно светящийся день, смеются и валенки, и полушубки: «Сирень появилась! Смотрите, сирень!» Так шел я, дорогу забыв на квартиру, по снегу, как истинный вестник весны, как мальчик с цветущею веткою мира проходит, закрыв полигоны и тиры, по дымному полю глобальной войны. 1968

267. ВЕЧЕРНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Последний час стучит всё ближе, виднее заповедный срок, и я в дверях беру не лыжи, а неказистый посошок. Не посох выспренний пророка, который риторичен всё ж, а тот, с каким неподалеку, но тихо как-нибудь дойдешь. И я иду неторопливо, снежок январский шевеля, сквозь полускрывшиеся нивы к тебе, последняя земля. Иду дорогой заметенной, боясь неправильно свернуть, и посошок мой немудреный прямой указывает путь. 1968

268. КОЛОКОЛЬЧИКИ

Земля российская богата в своей траве, в своих цветах. Все колокольчики когда-то, как будто сельские набаты, гремели вечером в степях. Потом их подрезали косы, чтоб большей не было беды. Они ложились безголосо в тяжеловлажные ряды. Их после вилы поднимали, неся над самой головой. Цветы несмело обретали как бы ушедший голос свой. Но, получив жестокий опыт своей возлюбленной земли, они уже на общий шепот в стогах и копнах перешли. Потом на дровнях удалялись, роняя по дороге прах, и губы конские купались в траве увялой и цветах. Так начиналась жизнь вторая, идя всё той же стороной: ведь колокольчики Валдая, то раскатясь, то затихая, звенят и плачут под дугой. 1968

269. «Там, где больные исцелялись…»

Там, где больные исцелялись, средь лазаретной темноты чужие души раскрывались, как ночью южные цветы. Я их доверчиво и жадно, без осужденья и похвал, как некий житель безлошадный в конюшню тесную впускал. Там и стоят они покуда, не выбегая на поля, на доски глядя из-под спуда, губами тихо шевеля. 1968

270. ЛЕНИНГРАД

Сперва совсем не скуки ради, а для успеха наконец я появился в Ленинграде, самонадеянный юнец. Аудитория бурлила, я по утрам ложился спать, ах, господи! — когда мне было его увидеть и узнать! Поздней вошли в мой ум охочий лев у дворца сторожевой, и вешний запах белой ночи, и грозный шпиль над головой. Но и тогда смиренным взглядом, уже не слишком юн и смел, я суть и душу Ленинграда сквозь внешний блеск не разглядел. Еще позднее по-житейски, чтоб непрописанным не стать, мне на Седьмой Красноармейской случилось комнату снимать. Она была как будто зала для праздников и похорон; ей только лишь недоставало высоких мраморных колонн. А наверху, в углу заветном, там, где рассеян нижний свет, был укреплен полузаметно фотографический портрет. То был с нашивкою военной и в гимнастерке фронтовой квартирный мальчик, убиенный под ленинградскою стеной. Тогда я понял, как отраду для смысла сердца самого, духовный трепет Ленинграда сквозь блеск величия его. 1968

271. НИКОЛАЙ ПОЛЕТАЕВ

В складе памяти светится тихо и кротко, как простая иконка в лампадных огнях, Николай Полетаев в косоворотке, пиджаке и не новых смазных сапогах. Лучше всякой заученной злобно науки мне запомнились, хоть я совсем не простак, эти слабые, длинные, мягкие руки, позабывшие гвоздь, молоток и верстак. В коридоре пустынном метельною ночью, улыбнувшись беспомощно и горячо, этот старый, замученный жизнью рабочий положил свою руку ко мне на плечо. Пролетает мой день в тишине или в звоне, мне писать нелегко и дышать тяжело. На кого возложить мне пустые ладони, позабывшие гвоздь, молоток и кайло? 1968

272. ПАВЕЛ ШУБИН

Словно поздняя в поле запашка меж осенним леском и лужком, черный волос у Шубина Пашки, припорошенный первым снежком. Не однажды, Россию спасая, в бой ходила большая рука. Плечи крепкие — сажень косая, и отчаянный лоб батрака. Для вернейшего сходства портрета, чтоб не вышло, что тот, да не тот, это русское буйство одето в заграничный дрянной коверкот. Это в наши салоны и залы для ледащих страстей городских из Кубани станица прислала закоперщика песен своих. И сейчас, как не раз уже было, подходя и с бочков, и с лица, мимоходом столица сгубила перелесков и пашен певца. Доконала искусством и водкой. Поздно, поздно, хотя второпях, вы приехали, сестры и тетки, хоронить его в черных платках. 1968