Стихотворения и поэмы
вернуться

Стоянов Людмил
Шрифт:

297. КРАСНАЯ ГВОЗДИКА

Я много раз с друзьями рядом под небом осени живым на этих праздничных парадах стоял с билетом гостевым. Я, как и все мы, не однажды, уйдя в тот день от прочих дел, с духовной гордостью и жаждой на демонстрацию глядел. Я наших празднеств повторенье, кипенье наших дум и сил, как будто бы стихотворенье, умом и сердцем затвердил. Но рад тому, что в список этот, и благородна, и мила, сегодня новая примета по-равноправному вошла. Как сговорившись меж собою, из парниковой тесноты на площадь хлынули толпою гвоздики красные цветы. И, потрясенная дотоле движеньем пушек и полков, вся площадь стала красным полем от света праздничных цветов. Они пришли сюда недаром, не только ради красоты, цветы советских коммунаров — самой Истории цветы. Устало уходя отсюда, чтоб силу снова обрести, я не забуду, не забуду цветок на память унести. Пусть дома в чистеньком уютце всегда хранится между строк трех наших русских революций неувядаемый цветок. 1970

298. БЕЗ ФАНФАР И ФЛАГОВ

Из Кремлевской Москвы на машинах крылатых в эти дни улетают домой делегаты. На аэровокзалах трепещут знамена. Называем мы наших друзей поименно. И печатают вечером наши газеты групповые прощальные эти портреты. Но приводит тебя почему-то в смущенье, что о двух делегациях нет сообщенья, что они отбывают, изъездив полсвета, без речей и знамен, без фанфар и портретов. Эти две делегации, как ни печально, пребывают на этой земле нелегально. Так сложилась — пока — их партийная доля, что они не выходят еще из подполья. Не смущайся, камрад! Ведь в истории дальней наша партия тоже была нелегальной. Не однажды она не по собственной воле с площадей и трибун уходила в подполье. Но, незримо собрав поредевшие силы, из подполья наружу опять выходила. В нашу партию тоже в далеком начале проникали враги и жандармы стреляли. Но дворцы штурмовались, вскрывались подвалы, и врагов своих Партия грозно карала. И на доски признанья с печальною силой имена ополченцев своих заносила. 1970

299. ЕЛЬНИК

В ту самую тяжкую дату, когда, не ослабив плеча, из Горок несли делегаты на станцию гроб Ильича, когда в стороне заметенной, когда в тишине снеговой едва колыхались знамена, увитые черной каймой, — по-тихому встав до рассвета, тулуп застегнув на груди, в начале процессии этой и даже чуток впереди на розвальнях ехал морозных, наполненных лапником впрок, еще никакой не колхозный окрестный один мужичок. Он не был тогда коммунистом, а может, и после не стал, но бережно ельничком чистым дорогу туда устилал. Хотел он народному другу, о том не умея сказать, хоть горькую эту услугу, хотя бы ее оказать. Мечтал он по собственной воле на горестном санном пути хоть самую малую долю в прощание это внести. Не с тем он решил постараться, чтоб люди заметить могли, а чтоб в стороне не остаться от общего горя земли. 1970

300. «Нелегкое задумав дело…»

Нелегкое задумав дело, я поведу прямую речь: ведь всё ж, однако, не сумела тебя Россия уберечь. Не сберегли на поле чистом вседневной жизненной войны ни меч зазубренный чекиста, ни руки слабые жены. Кому по силам, брови хмуря, винтовки не снимая с плеч, ту титаническую бурю от бурелома уберечь? К его помощникам высоким, за ним уже ушедшим вдаль, ни обвиненья, ни упрека, а только поздняя печаль. Нельзя каким-то словом пошлым или научным, может быть, в суровой правде жизни прошлой хотя бы слово изменить. Но есть решающее средство — его стремительную речь и строчку каждую наследства от посягательств уберечь. 1970

301. ПРОЩАНИЕ С МОСКВОЙ

Опять до рассвета не спится. Причины врачам не постичь. По доброму гулу столицы тоскует Владимир Ильич. По стенам тоскует и башням, по улочке каждой кривой, по всей ее жизни тогдашней, по всей толчее трудовой. Из этого парка и сада, роняющих мирно листву, ему обязательно надо — хоть на день — прорваться в Москву. Легко ли рукою некрепкой, завидев предместья Москвы, свою всероссийскую кепку замедленно снять с головы? И с той же медлительной силой, какою в те годы жила, навстречу столица склонила свои — без крестов — купола… Оно еще станет сказаньем, легендою станет живой последнее это свиданье, прощальная встреча с Москвой. Прощание с площадью Красной, где в шествии будущих дней пока еще смутно, неясно чуть брезжил его Мавзолей… 1971

302. РАБОТА

Многообразно и в охоту нам предлагает жизнь сама душе и мускулам работу — работу сердца и ума. Когда хирург кромсает тело, что сотворил тот самый бог, я уважаю это дело и сам бы делал, если б мог. Я с наслаждением нередко, полено выровняв сперва, тем топором рабочих предков колю — и эхаю — дрова. Пусть постоянный жемчуг пота увенчивает плоть мою, — я признаю одну работу, ее — и только — признаю. А если кто подумал что-то и подмигнул навеселе, так это тоже ведь работа, одна из лучших на земле. 1971

303. ИЗ ПИСЬМА ПОЭТУ-СОБРАТУ

Я просто рад, что модным я не стал и что, в отличье от иных талантов, не сочинял стихов на эсперанто, а лишь по-русски думал и писал. В моих стихах — теперь, на склоне лет, признаться самому необходимо — и пафоса космического нет, и мало захолустного интима. В сиянье звезд таинственная высь… Джульетта ждет посланья дорогого… Без этого непросто обойтись, но просто невозможно без другого: я митинги могучие люблю, где говорит оратор без бумаги, и осеняют лозунги и флаги трибуну, на которой я стою. Одной тебе, действительность сама, я посвящал листки стихотворений. И в них не меньше сердца и ума, чем в околичной праздной дребедени. Пожалуй, что и эта даль, и высь, весь мир земли, прекрасный и тревожный, без моего пера бы обошлись. Но мне без них — я знаю — невозможно. 1971

304. ПАВЕЛ БЕСПОЩАДНЫЙ

В начале века этого суровом, в твоих конторских записях, Донбасс, вписал конторщик Павла Иванова — фамилию, нередкую у нас. Я с точностью документальной знаю — не по архивам личного стола, — когда к нему фамилия вторая, откудова и для чего пришла. Среди имен обычных, заурядных — как отзвук нескончаемых атак — он выбрал имя — Павел Беспощадный, и с этих пор подписывался так. Фамилия безжалостная эта уместнее была наверняка не на стихах лирических поэта, а на стальных бортах броневика. Уж хорошо ли это или плохо — она собой определяла стих. В твоем распоряжении, эпоха, тогда фамилий не было других. 1971 (?)