Стихотворения и поэмы
вернуться

Стоянов Людмил
Шрифт:

257. СЕРДЦЕ

Если мир треснет, трещина пройдет через сердце поэта.

Генрих Гейне
Мир был разъят и обесчещен, земля крутилась тяжело. Ах, сколько их, тех самых трещин, по сердцу самому прошло! Оно еще живет покуда и переваривает быт, но, словно с трещиной посуда, веселым звоном не звенит. Оно еще стучит неплохо, в нем не совсем погаснул жар; оно годится твой, эпоха, последний выдержать удар. 1967

258. НОЧЬ В ПЕРЕУЛКЕ

Как в сказочной шкатулке, похожий на ханжу, в токийском переулке томительно хожу. Сначала по закону не видно здесь ни зги — лишь трубочки неона да синие круги. Потом идут хмельные, храня приличный тон, и пахнет, как в России, японский самогон. Таким же самым духом насыщена до слез горбатая старуха с торговлишкой вразнос: как Ноева семейка, воркуют и гремят лягушечки и змейки и мордочки тигрят. Японские иены и русский аппетит. Как жирная гиена, старушечка глядит. Сдержаться не умею: на гибель на свою, заранее бледнея, я в руки взял змею. Исчерпан и исперчен торговый интерес: змея из гуттаперчи, да я-то из телес. Для оргии дальнейшей не годен мой талант: опасны эти гейши и страшен хиромант. Он, красный весь и синий, на грани бытия. Ведь в сонме этих линий есть линия моя. Сейчас я всё узнаю сквозь сказочную тьму. Но всё же не гадаю, наверно, понимая, что это ни к чему. 1967

259. НА РОДИНЕ НИКОЛАЯ ВАПЦАРОВА

Перо мое не в чернилах, а в крови…

Николай Вапцаров
Собравшись как-то второпях, не расспросивши никого, мы у Вапцарова в гостях, в квартире маленькой его. Уже прошло немало лет, давно то время вдалеке, когда явился нам поэт на нашем русском языке. Как подобает, прибран дом, и свет в окошках золотой, но что-то странное кругом, какой-то воздух неживой. На полке книги так стоят от корешка до корешка, как будто много дней подряд не прикасалась к ним рука. И непонятна нам сперва еще особенность и та, что не горят никак дрова, не раскаляется плита. Пол по-музейному блестит, официальна тишина, и, как на сцене, говорит трагичным шепотом жена. Я вроде суеверным стал, чего на ум-то не придет? Хозяин сильно запоздал, домой, наверно, не придет. Уж много лет тому назад его прикончили враги. По лестнице не прозвучат его спешащие шаги. Его напрасно не зови, а лучше подойди к бюро: оно и вправду всё в крови, его поэзии перо. 1967

260. ВСЕ НЫНЧЕ ПИШУТ О СВЕТЛОВЕ

Все нынче пишут о Светлове, и я, хоть классиком не стал, но что-то вроде предисловья к его собранью написал. Все с ним в пивных глушили кружки, все целовались с ним спьяна, нашлись и грешные подружки, и непорочная жена. Над незажившею могилой двенадцать месяцев подряд они болтают в общем мило и со старанием острят. Так что же, может, я ревную или завидую ему, ушедшему в страну иную, в ту, как в соборе, золотую, полусветящуюся тьму? Нет. Ведь у нас одна дорога, за ним иду в разведку я — от свечки отчего порога до черных люстр небытия. Я просто издали примерил костюм вечерний гробовой. Всё будет так же, в той же мере немного позже и со мной. 1967

261. РАВЕЛЬ

Я понял мысли верным ходом средь достижений и обид — своим избранникам природа за превосходство нагло мстит. Француза, слепленного тонко из вкуса, сердца и ума, поставит вдруг на четвереньки и улыбается сама. И гениального мальчишку средь белоблещущих высот за то, что он зарвался слишком, рукой Мартынова убьет. …И я за те свои удачи, что были мне не по плечу, сомкнувши зубы, не заплачу, а снова молча заплачу. 1958, 1967

262. «Зима стояла в декабре…»

Зима стояла в декабре совсем не шутки ради: снег на шоссе и во дворе, в Москве и Ленинграде. Как белых — в шахматах — успех, как длительное чудо, летал повсюду белый снег, лежал себе повсюду. Похорошела сразу ель, мороз трещал, как надо, почти что целых пять недель, с походом три декады. И я всю эту смену дней с великою охотой в закрытой комнате моей без отдыху работал. Однажды мимо в поздний срок дорогой недалекой проехал Пушкина возок… Рысак проёкал Блока. А вслед за ними (хоть темно, но, кажется, поближе) Владим Владимыч на «рено» проехал из Парижа. Но вот уже, как в горле ком, с какой-нибудь попойки промчалась шумно с ямщиком есенинская тройка. Неся набор шутливых слов и узенькую шпагу, прошел задумчиво Светлов своим неспешным шагом. И сквозь поземку и метель, как музыки начало, вдали Мартынова свирель возлюбленно звучала. Зима дымилась на заре, светлея и крепчая. Я начал книгу в декабре и в декабре кончаю. 1967

263. ТРУБОЧИСТ

Живет и нынешним и прежним, сближая Запад и Восток, на прибалтийском побережье чистейше-тихий городок. Мне каждый день навстречу едет, сосредоточен и плечист, на стареньком велосипеде с ведерком черным трубочист. Мне кажется не без опаски, что едет он от братьев Гримм, из сборников немецкой сказки, из иллюстраций старых к ним… 1967 (?)

264. «В журналах своих и в газетах…»

В журналах своих и в газетах, среди стихотворных красот, не слишком ли часто поэты тебя поминают, народ? В стихах, обращенных к потомкам, в поэмах, идущих чредой, мы, может быть, слишком уж громко клянемся тебе и тобой. Наверно, признанья всё те же прискучило людям читать, и надо б и тише и реже об этой любви заявлять? …Когда-то — чего не бывало? — В Сибири средь падей и гор с квантунским одним генералом пришлось мне вести разговор. Свое любопытство смиряя, запомнил я больше всего потушенный взгляд самурая, огромные уши его. Подавленный новою ролью (однако же к ней он привык), как лагерной траченный молью бобровый его воротник. Не ждя от начальников красных за это и малых щедрот, незлобно и даже бесстрастно он собственный хаял народ. И так выходило, что вроде он сам-то доволен собой, но лучше б его благородью в стране подвизаться иной. Ему, как начальнику штаба, в другой бы империи жить, и он уж сумел бы тогда бы не так о себе заявить. Он должен сказать откровенно, что, если б не жалкий народ, тут пахло бы вовсе не пленом, другой бы пошел оборот. И он бы в недальнее зданье, куда лейтенант вызывал, не бегал давать показанья, а сам бы себя показал. …В поэты бы мы не годились и песни писать не могли, когда бы тобой не гордились, народ нашей общей земли. Мы, может, писали и плохо, но то, что душа нам велит. Не знаю, простит ли эпоха, а русский читатель простит. Мы счастливы, русские люди, тем счастьем заглавным, большим, что вечно гордимся и будем гордиться народом своим. 1967 (?)